Хуу Ко отлично понял намек: ему уже пришлось в течение девяти долгих месяцев подвергаться критике, когда он в 1963 году находился в лагере переподготовки, а подвергаться критике в вьетнамском значении этого выражения означало терпеть истязания.
Тем не менее, он смело продолжал гнуть свое:
– Такой человек может причинит нам невероятно большие потери, особенно среди офицеров и сержантов, сердца армии. Без командиров люди пропадут. Он может выбить по одному всех наших командиров, если мы немедленно и решительно не разделаемся с ним. Я хочу, чтобы второй взвод развернулся справа и имел на обоих флангах по пулемету, чтобы подавить его огнем. Они должны прочесать местность, в то время как остальной личный состав будет укрываться в высокой траве. Я хочу связаться по радио с саперной ротой номер два, отозвать ее назад и поручить им блокирование. Они должны действовать как можно быстрее. Судя по самым последним сообщениям, погода в ближайшее время не должна измениться. У нас есть некоторый запас времени, и я безусловно считаю, что гораздо важнее сейчас обеспечить безопасность подразделения, чем, продолжая нести потери, двигаться дальше. Мы скоро захватим его. Терпение во всем – вот наш путь. Свяжитесь с вашими командирами и бойцами. Сейчас не время для опрометчивых действий; это испытание нашей дисциплины и силы духа.
– Все понятно, командир.
– Тогда давайте вернемся к исполнению своих обязанностей, братья. Я рассчитываю, что все будет успешно закончено в течение часа, и знаю, что вы меня не подведете.
* * *
Донни лежал в высокой траве, прижимая к глазу корректировочную трубу. Но расстояние было слишком велико, не менее четырехсот метров, так что он не видел в долине ничего, кроме клубящегося тумана, зато хорошо слышал перестрелку.
Он отложил трубу и уставился вниз невооруженными глазами. Увы, так тоже ничего не разглядеть. Стрельба то усиливалась, то утихала, снова усиливалась и снова утихала да время от времени сквозь автоматный треск два-три раза громко крякала винтовка – это были выстрелы Боба. Однажды раздалось подряд несколько довольно сильных взрывов. Может быть, Боб взорвал клейморовскую мину? Донни не знал, хотя и считал, что вряд ли у снайпера, который мечется по холмам, хватит на это времени.
Донни занимал очень хорошую позицию: на середине склона холма, немного выше верхней кромки тумана, наполовину зарывшись в густом кустарнике. Он имел хороший обзор справа и слева и не думал, что кто-нибудь сумеет застать его врасплох. Он знал точное компасное направление на лагерь Специальных сил в Кхамдуке и знал, что, если придется, он сможет, напрягая все силы, добраться туда за два или три часа. Он сделал глоток воды из единственной оставшейся у него фляги. Все отлично. Единственное, что он должен был делать, это сидеть здесь, поджидая птичек, указывать птичкам, куда лететь, а затем уносить ноги быстрее собственного визга. Если птички так и не прилетят, то ему следовало убраться отсюда с наступлением сумерек. Он не должен был спускаться в долину.
Он подумал о надписи несмывающимися чернилами, которую можно было увидеть на каске или бронежилете чуть ли не у каждого морского пехотинца: «Пусть я гуляю в Долине Смерти, но мне никто не страшен, потому что я самый главный подонок из всех, кто там водится!» Бравада, откровенная наглая бравада, словно колдовское заклинание, должна была прогнать Костлявую прочь.
«Я не гуляю в Долине Смерти, – сказал себе Донни. – Мне это не было приказано. Я выполнял приказы, я делал все, что мне приказывали, а мне было определенно запрещено входить в Долину Смерти».
Он воспринимал происходившее, как с моральной, так и с тактической стороны, согласно приказу его непосредственного командира. Ни один солдат не имел права оспаривать приказ, или хотя бы желать этого, или пытаться это сделать.
"Я в полном порядке, – сказал он себе. – Я в полном порядке и скоро вернусь домой, мне осталось всего три месяца и несколько дней до ПСВОСР. Передо мной вся моя проклятущая жизнь, и ни один человек не может сказать, что я прятался, или увиливал, или уклонялся. Никто никогда не спросит, на чем основаны мои убеждения: на моральной логике или моей собственной трусости. Я не должен никому ничего доказывать.
Тогда почему я чувствую себя настолько дерьмово?"
Это было правдой. Его прямо-таки тошнило, он до омерзения злился на себя. Там внизу Суэггер, по всей вероятности, жертвовал своей жизнью, и Донни, по тем или иным причинам, не участвовал в представлении. Все о нем заботились. Триг тоже заботился о нем. Что в нем было такого особенного, что он должен был остаться в живых? Он не имел писательского дарования, не владел ораторским искусством, не был наделен ни особым обаянием, ни божественным вдохновением, ни какой-либо харизмой; никто не станет его слушать, и никакой свидетель из него не выйдет.
"Почему я?
Чем моя задница лучше всех остальных?"
Он услышал их раньше, чем увидел. Это было «топ-топ-топ» людей, уверенно бегущих вверх по склону. Он не стал дергаться или пытаться укрыться получше и очень обрадовался этому, потому что именно такие внезапные движения и выдают прячущегося.
Они прошли примерно в двадцати пяти метрах перед ним, держась в затылок друг другу, подвижный отряд, без касок, рюкзаков и даже фляг, торопившийся вступить в бой и исполнить свой долг. Это был вчерашний фланговый патруль из двенадцати человек, вызванный по радио, чтобы обойти снайпера с тыла.
Он представлял себе, как они будут действовать. Они рассыплются в цепочку, и фланговые оттеснят Боба на них, или же они навалятся на него сзади. В любом случае Боб был обречен.
Будь у Донни автомат, он мог бы положить всех двенадцать одной очередью. Хотя вряд ли: очень сложно точно стрелять очередями в таких условиях. Если бы он заранее поставил клейморовские мины, то тоже мог бы рассчитывать на то, что сумеет справиться с ними. Но он недоделал этого. У него была только его М-14.
Он провожал их глазами, а они тяжело топали вверх по склону, и все равно в их движениях было определенное изящество, расчет и сила. Вот они скрылись в тумане.
«У меня приказ», – подумал он.
«Моя работа – это наблюдение за воздухом», – подумал он.
А потом он подумал: «Да пропади оно все пропадом!» – и вскочил, чтобы напасть на них сзади.
* * *
Они появились именно так, как он ожидал: числом около взвода, опытные, хорошо обученные люди, стремящиеся убивать, пробирались через высокую траву, развернувшись в частую цепь. Боб сумел рассмотреть в тумане темные бесформенные пятна; он думал об олене, которого однажды видел сквозь туман посреди кукурузного поля – это было давным-давно, в Арканзасе, – и о старом Сэме Винсенте, который пытался заменить ему отца, после того как его родного отца не стало, о том, как Сэм советовал ему бороться с охотничьей лихорадкой, сохранять спокойствие и холодную голову.
И теперь он, как наяву, слышал Сэма:
«Будь сдержаннее, малыш. Не дергайся. Как только начнешь дергаться, все пропало и назад уже не вернешь».
И поэтому он был спокойным, он был смертоносным он был из тех охотников, кто стреляет наверняка и кому не приходится гоняться за подранками по кровавому следу, кто сам является частью природы.
Но он таким не был.
Он был воплощением войны в ее самом жестоком виде.
Никогда прежде Боб не ощущал этого чувства. Оно напугало его, но одновременно и подбавило возбуждения.
«Я война, – думал он. – Я заберу их всех. Я заставлю их матерей рыдать. Я не знаю милосердия. Я война».
Это была лишь случайная мысль, промелькнувшая в его сознании и сразу же вытесненная напряжением боя, но ее никак нельзя было позабыть.
Командир взвода будет слева, а не впереди, он будет разговаривать со своими людьми, заставляя их держаться вместе.
Боб начал охоту на говорящего человека и когда нашел его, то всадил ему пулю в рот и навсегда заставил умолкнуть.
«Я война», – думал он.
Он быстро взял на прицел человека, подбежавшего к упавшему офицеру, и чуть не застрелил его, но сдержался, выждал лишнюю секунду, пока к первому не присоединился другой, который на мгновение склонился над упавшим, принял на себя командование и повернулся, чтобы отдать приказ. Сержант.
«Я война».
Он пристрелил сержанта.
Солдаты уставились друг на друга – для него они были уже мертвыми целями – и после мгновенного приступа паники совершили единственно верный поступок.
Они кинулись к нему.
Похоже, что ему не удалось бы разделаться со всеми ими или хотя бы с половиной; он не мог убежать от них или скрыться. Ему оставалось только одно.
Он поднялся, охваченный безумием боя, с лицом, черно-зеленым от краски, с выпученными от ярости глазами, и заорал:
– Ну, подходите, вы, подонки! Я хочу еще немного подраться! Подойдите и попробуйте взять меня!
