— Да мне все равно, и ей уже тоже, — сказала женщина, наливая большой эмалированной кружкой воду в электрический самовар. — Дом Татьяна отписала на внучку свою Илону. Так ей наказала Людмила, когда уезжала, а больше никого не оставалось. Только он Илоне не нужен оказался — продала. Видно, за хорошие деньги продала — богато строить собираются. Ишь, суббота, а они строят, и в воскресенье будут — круглые сутки почти. Полмесяца, как начали, а уж и фундамент, и погреб, что твоя горница, и гараж.
Женщина жила одна — это Решетников смекнул по фотокарточкам на стене: муж в черной рамочке, взрослые дети с внуками, видно, живут в Москве, приезжают редко. Теперь не стало соседки, и этим объяснялась ее словоохотливость. «Хоть, в этом-то повезло», — подумал Решетников.
— А куда Людмила уехала, вы говорите?
— Как — куда? В Америку подалась. Сперва все в Москве обреталась, пока муж в тюрьме сидел, а в один день приехала: «Уезжаю, — говорит, — нашла хорошего человека, зовет с собой, и не отговаривайте — дело решенное». Тут же на развод подала, все оформила и укатила.
— А Илону чего ж не взяла?
— Собиралась забрать. Сама, говорит, обоснуюсь, а там вызов пришлю. Да где там!
— Когда это было-то? — уточнил Решетников.
— Когда? — женщина включила самовар, накрыла его крышкой и задумалась. — Году в девяностом… нет, в девяносто первом. Да. Только они сюда из Москвы переехали с Илоной и старухой Петровной, свекровью. Она-то, старуха, через два месяца померла, тут Людмила и уехала, почти сразу. Илоне пятнадцать лет отмечали.
Решетников уложил в топку газету, бересту, осыпал щепой и поднес бензиновую зажигалку. Пламя мгновенно занялось.
— А потом?
— А что потом? Из тюрьмы вернулся Борька, покуролесил тут с неделю, попил горькую. И отчалил в столицу счастья искать.
— Нашел? — усмехнулся Решетников, умело приоткрыв вьюшку и вернувшись за стол.
— Нашел, — уверенно ответила хозяйка. — Наведывался сюда еще не раз, денежки у Татьяны завелись, я сама несколько раз занимала. Илона стала одеваться что твоя модель — сплошной импорт, от трусов до шубы. Да и сам Борис стал из себя видный, шляпу носил… вроде вашей, только коричневая акая… Машину купил, потом продал — другую купил, одна второй краше. Не знаю, как называется, но богатая машина.
«Линкольн» называется, — подумал Решетников. — В стиле ретро. Купил он ее или не купил — это уже другой вопрос».
— Ну, пожил так, пожил, вроде даже за границу мотался… ага, точно, через годик ездил, Татьяна говорила. Илону возил с собой. После этой поездки девку будто подменили. Здоровалась через раз, у себя сабантуи устраивала, вся местная молодежь обреталась по вечерам. Трижды Татьяна у меня ночевала — невмоготу было: ка-ак зарядят музыку!..
В интонациях пожилой женщины Решетников угадывал провинциальную зависть, а в отношении к Илоне — откровенную неприязнь.
— Только недолго музыка играла — посадили Бориса опять. И машину забрали, и квартиру в Москве, купленную на воровские денежки. Но оставил он, конечно, Татьяне на содержание внучки и на Илону в сберкассу положил. А она разгулялась, к концу школы выпивать стала, с парнями крутить, все чаще в Москву каталась — завела там кого-то. Ну уж потом-то, когда восемнадцать стукнуло, и вовсе понесло. Милиция даже наведывалась, говорили, наркотики стала потреблять — кололась, значит. А сама не то чтобы страшненькая — этого не скажу, — но и не красавица писаная. Что-то ворочала там в Москве. Пару раз к ней на машине какие-то наезжали, солидные господа. Ясно было всем, что отец в наследство ей какое-то свое дело оставил, а ее друзьям поручил.
— Сюда она часто приезжала?
— Да какой там! Сперва раз в месяц, а года два тому и вовсе исчезла.
— А на похоронах Татьяны Константиновны была?
— Не было тут ее! — теперь уже Полина Евграфовна говорила, не скрывая злости: — Не было!.. Сволочь такая, вы меня извините, что так говорю. Но Господь видит, что я права, иначе не скажешь. Одно слово — сволочь. Какой-то господин незадолго до Татьяниной смерти наведывался, она сказала, вроде как с тюрьмы — про Илону выспрашивал, где да как. А она и сама не ведала — пропала девка! В милицию ходила, да ее, Илонку-то, знали там как облупленную: «Никуда, — говорили, — не денется ваша оторва». Непутевая семейка, недаром Людмила сбежала. Он ведь, Борька, в третий или четвертый раз сел, каково ей мыкать всю жизнь, дочь растить. Квартиру в Москве продала — на кой она ей черт, Москва-то, если жить не на что.
Сведения о квартире у Полины Евграфовны были неточные, уж ее-то, квартиру на 3-й улице Марьиной Рощи, Решетников знал и даже бывал там — в порядке надзора, как участковый, когда освободившийся после второй отсидки Ямковецкий запивал и не приходил отмечаться в 157-е отделение; там он и шпульнул в него, во дворе шестнадцатого дома, когда банду Тадеуша Нилова брали в восемьдесят шестом. И вовсе не в ногу попал, как было сказано в оперсводке ГУВД, а в задницу, а ногой это назвали разве для приличия, чтоб не коробило высокое тогдашнее милицейское начальство. Так что не Людмила квартиру продала, а мать Ямковецкого, на которую квартира эта была записана.
Загудел самовар, заунывно и уютно, как вьюга зимой. Решетников достал из кармана фотографию — коллективное фото, сделанное в снесенном теперь доме:
— Полина Евграфовна, посмотрите на эту фотокарточку. Ни о чем она вам не говорит?
Женщина отставила банку с заваркой, вытерев руки о халат, двумя пальцами, синеватыми от чистки грибов, взяла фотографию за уголок, поднесла к самому окну. Решетников отошел подкинуть дровец в печь.
— А как же не говорит? — воскликнула она. — Помню, крупная гульба была. На пяти машинах нагрянули Борька с дружками.
— Откуда нагрянули?
— Да из Москвы, откуда ж еще?
— А это разве не в девяносто первом, когда он из заключения вернулся?
— Ну не-ет! — уверенно помотала она головой. — Это он уж на машине был, даром что здесь выглядит, как зек. А приехал-то в костюмчике. Девяносто второй это, уж год почти, как вернулся. Отмечали тогда, кажись, какое-то… нет, этого не упомню. Мы с Татьяной стряпали на кухне, да вот и муж мой, покойник, сидит возле окна, только видно плохо…
— Где, где? — встрепенулся Решетников, подошел к ней
— Да вот же, вот. А это — крупный человек, приехал на американской машине и про все знал, умный, не матерщинник, адвокат…
— Адвокат?
— Вот он, вот он сидит, щурится… в свитере…
— А кто фотографировал, не помните?
— Как — кто? Илона, отец ей аппарат привез, и у меня в комоде ее снимки есть. Махонький такой аппарат, черненький, ярко светит и пищит, когда снимает. Теперь у нас такие тоже продают, а тогда были в диковинку.
Решетников забрал снимок.
— Значит, это Ямковецкий… вот это ваш муж… а это адвокат… не помните фамилии?
— Нет, не помню, — так же уверенно ответила хозяйка. — На что он мне, адвокат-то.
— Верно. А снимает, значит, Илона. Больше здесь никого не знаете?
— Больше никого.
— А как же календарь, Полина Евграфовна? Вот, видите, на стеночке висит?
— Так это старый календарь, Татьяна на концерте была — сюда наша землячка Сазонова Нина приезжала, она ей с дарственной надписью и подарила, с тех пор на стеночке висел, на самом видном месте. Они в одной школе и в одно время учились, правда, в разных классах.
— Вон оно что, — проговорил Викентий.
— Давайте чайку. Вам обратно ехать или как?
— Да, сейчас поеду. От чайку не откажусь.
Она налила чаю с мелиссой, крепкого и ароматного, достала из буфета сухари с маком. Сухари Решетников есть не стал, а чай пил с охотой.
— А что, Полина Евграфовна, не объявлялся ли кто-нибудь по поводу дома после смерти Панафидиной? Ну, может, купить хотели или документы какие-нибудь спрашивали?
— Как же, хотели купить, спрашивали дачники какие-то московские, муж и жена. Только что я им могла сказать? Знала ведь, что дом на Илону переписан, а адреса у меня нет. А может, они и нашли ее — кто знает, для кого тут строят. В двадцатых числах приехали бульдозеры, самосвалы, три часа — и нет дома, чисто все. Знать, было разрешение на такое-то строительство.
— Борис из колонии не писал?
— Вначале писал Илонке, да и она ездила к нему пару раз. А Татьяна никуда от дома не отлучалась, до писем охотницей не была и Бориса недолюбливала…
Она еще говорила о своих с ней, Панафидихой, «женщиной тяжелой по характеру и скрытной», отношениях, кляла Илону на чем свет стоит, жаловалась на безденежье, на здоровье, но Решетников уже понял, что большей информации не получит.
— Скажите, а из тех, кто изображен на фотографии, никто не приезжал к Илоне после того, как Бориса осудили?
— Чего не знаю, того не знаю, врать не буду. Когда у них сабантуи были, я туда не ходила. В середине лета один лысый приезжал, но к Татьяне, Илоны уже не было… да я вам говорила — от Бориса из тюрьмы.
