— Константин Григорьевич, вызывали?
Секретарь стоял у двери по стойке «смирно», и Гридин подумал, что он, наверно, тоже оказался в аппарате не случайно, а значит, и он имеет на него, губернатора, какое-то скрытое влияние.
— Кто в приемной?
— Саенко. Вы уезжаете? Если будут спрашивать…
— Кто?
— Я не знаю… связывать вас?
— Если будут спрашивать, скажи, что я уже связан. Машину мне!
Решение проехаться по городу — его городу, к которому он привык, как привыкают к застиранной сорочке, который знал, чувствовал и теперь уже не хотел терять, пришло мгновенно и оказалось кстати, как спасительный глоток в раскаленной пустыне.
Скучавший в приемной телохранитель поднялся ему на встречу.
— Я еду в город, — ни с того ни с сего сказал ему Гридин. Хотя, собственно, никто не просил его отчитываться о намерениях перед старшим лейтенантом в мешковатом цивильном костюме.
Саенко опешил и, вместо того чтобы молча следовать за патроном, деловито осведомился:
— В каком направлении?
Вместо оплеухи, в ожидании которой он съежился и отступил на полшага и которую стоило бы закатить ему за фривольность, последовало отчаянно-разгульное:
— Каяться! — И Гридин широко зашагал по ковровому коридору, надевая плащ на ходу.
«Четвертый», я — «Первый», «ЗИЛ-117» — к центральному!»
— Послушай, Валентин, — остановился губернатор, поправляя шарф, — не поехать ли тебе в «волге» следом? А? Надоело, понимаешь! Один хочу побыть. Можешь ты себе представить, что я тоже человек?..
«Первый», я — «Седьмой», Объект в сопровождении Саенко вышел из здания».
— Могу. Отчего же? Но… приказ. По регламенту — расстояние двух шагов. А сзади…
— У тебя приказ… а у меня — просьба. Оставь, ни черта меня не украдут, — слышался голос Гридина в приемнике PK-830SS в черной «волге», застывшей справа от админкорпуса со стороны Кипарисной.
— Мигни ему фарами, — распорядился капитан Щеглов. Саенко покосился на «волгу». Фары на мгновение засветились и погасли.
— Хорошо, — сдался телохранитель. — Садитесь сзади.
— Благодарю покорно, — откланялся Гридин, направляясь к ЗИЛу.
«Первый», я — «Седьмой», Объект садится в «ЗИЛ». Куда сажать Саенко?»
— Здравствуй, Василий Петрович! — поздоровался губернатор с водителем, который возил его десятый год. — Прокатимся.
— Здравствуй, Кость Григорьич, — тронул машину водитель. Кроме этого «Здравствуй, Кость Григорьич», Гридин от него за десять лет так ничего и не слышал, за что и ценил.
«Третий», я — «Первый», подберите Саенко и следуйте за «Четвертым».
«Вас понял. Держу дистанцию на расстоянии радиоперехвата».
Константин Григорьевич опустил стекло. Посвежело. Через пару кварталов головная боль стала проходить, наступило не то чтобы блаженство, но заметное успокоение, и когда переливчатой трелью просигналил радиотелефон, он трубку не взял — дотянулся до аппарата, щелкнул тумблером. Мотора в салоне не было слышно, ничто не нарушало тишины. И город казался умытым, спокойным, хотелось колесить так до бесконечности долго, позабыв о дамокловом мече, нависшем над головой.
«Внимание, я — «Первый», «ЗИЛ» выезжает на Кипарисную. Объект на заднем. «Девятый», ведите колонну сопровождения».
«Первый», я — «Девятый», вас понял!»
«Я — «Шестой», проезжаю встречном, переулок Свободы».
«Шестой», я — «Первый», отпустите Объект, перестройтесь по варианту «Альфа». «Пятый», подхвати Объект на Театральной площади».
«Пятый» Объект принял!»
«Воздух-2», Объект следует по Лесному в направлении площади Дружбы».
«Первый», я — «Воздух-2», как слышите? Прием!..»
«Воздух-2», я — «Первый», слышу нормально. Веду Объект, направляюсь в сторону гавани».
«Первый», я — «Пятый», со стороны Одесской следует белая «тойота» с дипломатическими номерами. Скорость — девяносто. Триста метров до пересечения… двести…»
«Патруль-14», «Первый» вызывает «Патруль-14»!..»
«Первый», я — «Патруль-14», «тойоту» вижу, не паникуем. Беру на «красный»… Стоим!»
«Первый», я — «Воздух-2», Объект следует по набережной на Кольцо».
«Воздух-2», я — «Первый», вас понял. «374-й», отчаливаем. Следуем в направлении движения Объекта».
«Первый», я — «374-й», в акватории порта у четвертого причала. Следую параллельно Объекту на расстоянии действия системы перехвата. Объект сворачивает!..»
«Внимание, «Кольцевой», я — «Первый». Как слышите?..»
«Первый», вас понял, я — «Кольцевой», следую за Объектом в направлении улицы Нахимова».
«Патруль-11», я — «Первый», перекрой Нахимова!»
«Я — «Патруль-11». Перекрыто».
«Север», «Север», заберите на пересечении у «Кольцевого»!»
«Первый», я — «Север», во встречном направлении со стороны Акуловки следует колонна автобусов в сопровождении «Областного».
«Север», частота «Областного» 141. Как поняли?..»
«Понял. Связываюсь, 141».
«Пеленг», что в салоне Объекта?.. «Пеленг», «Пеленг», я — «Первый», ответь!»
«Первый», я — «Пеленг», прошу повторить!..»
«Пеленг» считайте информацию Объекта!»
«Первый», я — «Пеленг», слышу нормально. Понял вас. Следую на расстоянии пятьсот, шумы устранил. Тишина в салоне».
«Повторите, не понял!»
«Тишина в салоне!.. Тишина!»
* * *
… И из тишины этой долетел до губернатора звон молота о наковальню. Запах раскаленного металла остался в памяти с тех далеких пятидесятых, когда отец брал его с собой в портовую кузницу и он часами стоял у горна, наблюдая за тем, как под ударами молотов мертвое железо обретает жизнь. Как хотелось тогда Костику походить на мускулистых молотобойцев, понимавших друг друга и кузнеца не по словам и даже не по взглядам — молча, нутром. Слова произносить было некогда: с пуском Волго-Дона речпорт на левом берегу расширялся, а с ним вырастало экономическое значение татарской столицы. Девятилетнему Костику казалось, что именно от работы его отца и этих ладных парней зависит верфь, порт, город, а с ним и страна, и целая жизнь. Глядя на то, как споро управляются они с кувалдами, клешами, обжимками, пережимками и прочим бесхитростным кузнечным инструментом, он изо всех сил старался непременно все понять и запомнить, чтобы потом, когда подоспеет возраст, вернуться сюда и подключиться к их самому важному и интересному делу на свете.
После смены отец с молотобойцами шел в портовую пивную. Пока он не успел «залить фронтовые раны», Костик забирал у него зарплату и вез через весь город на валяльно-фетровую фабрику, где работала уборщицей мать. Ехать приходилось троллейбусом. Поездки в этом рогатом, забавно гудящем вагоне, где все было «культурно» и даже не воняло бензином, доставляли Костику огромное удовольствие — позволяли взирать на грязные казанские улицы свысока и чувствовать себя старше своих лет. Троллейбус в Казани пустили в сорок восьмом, для большинства он был еще чем-то вроде аттракциона в местном Парке культуры и отдыха имени Горького.
Сейчас Гридин проезжал по своему городу, в своем «ЗИЛе-117», со своим водителем и своими «молотобойцами», но важности это ему не прибавляло и хозяином он себя не чувствовал…
Глядя на улицы и набережные Приморска, он вспоминал родную Казань. Не с казанского ли левобережья, не из его ли детства пришла сюда вот эта судоверфь?.. И картинная галерея — не дань ли она увлечению его ранней юности, когда он, учась в художественной школе, дни напролет проводил в залах Художественной выставки, не бог весть какой знаменитой, зато тихой и спокойной, как видневшаяся из ее окон Волга?.. А как похож вот этот дом на их довоенной постройки пятиэтажку на улице Пионерской! Ту самую, где жил он с отцом, матерью и сестрой Людмилой, из которой бегали в двадцать четвертую среднюю школу, он — в первый класс, сестра — в десятый…
Верный детскому пристрастию, отслужив в десантных войсках в Каунасе, Константин Гридин вернулся в кузницу. Только отца уже не было и не было горна — ручную ковку сменила машинная. А потом началось крупносерийное производство, грохот парогидравлического пресса заглушил детские воспоминания, и в крикливом высокомерном начальнике цеха уже нельзя было узнать одного из тех двух молотобойцев, которым он так завидовал.
По несчастью или к счастью
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.[6]
Штамповка Константина не интересовала. Он с головой окунулся в комсомольскую работу.
Даже теперь, пройдя без малого все ступени «идеологического роста», Гридин не мог понять, как он умудрился тогда не разглядеть ту же ненавистную ему штамповку во всем, что его окружало: в красных, как вымокшие в крови куски марли на задворках полевого госпиталя, лозунгах; в растиражированных портретах генсека; в имени Ленина, присвоенном университету, льнокомбинату, кожевенной фабрике, депо; в бланках протоколов, уставах, текстах выступлений, значках, униформах… Во всем была штамповка, ограничивавшая мысль, творчество, свободу. И он, Гридин, стал винтиком в громоздком механизме этого «парогидравлического» молоха.
