— Оружие приготовь! — сильно побледнев, прошептал майор.
— А ну проваливайте отсюдова! И побыстрей! — сказал, проглатывая примерно половину согласных, самый высокий.
И он пошевелил автоматом. Остальные безотчетно повторили это движение.
Но майор понял картавого человека и ответил ему звонким голосом:
— Между прочим, у меня в магазине патроны! — Получилось почему-то слегка картаво.
— И у нас тозе! — гордо ответил старший. — Иите! Иите!
И пришлось уйти, отступая мелкими шажками: кто знает, что у этих дефективных на уме? Майор чертыхался и потрясал левым кулаком, а прапорщик возбужденно повторял:
— Вот видите, я говорил! Они все взбесились!
За забором Штукин вытер пот и сказал:
— Здесь действует и третья сила… Ведь говорил я Лаврентьеву, что палками надо гнать эту шизуху! Не послушал меня, пожалел их… Все наши беды от жалости. Вот американцы — молодцы. Только вякнет кто-то — сразу обливают напалмом. Тех, кто уцелел, порошком присыпают, как тараканов. И все довольны…
С наступлением смутных времен на полк стали нападать различные субъекты суверенитета, и вместе с офицерской братией он успешно удерживал полковую твердыню… Но чтобы теперь его, заместителя командира, не пускали в полк, а гнали как приблудного пса!..
Надо было что-то предпринимать… Но не штурмовать же вместе с перепуганным прапорщиком родной полк! Доносились автоматные очереди, и Штукин всякий раз сжимался, представляя, что расстреливают последних офицеров. Где искать помощь? Не у Кара-Огая же!.. Подлые идиоты! Оказывается, не такие они и дебилы. В полном замешательстве Штукин сел за руль, кивнул прапорщику: «Залазь!»
Он поехал вдоль забора. Неужели и караулку захватили? Майор прибавил скорости и притормозил у стены караульного помещения. Поверху тянулись ряды колючей проволоки. Караулка, его хозяйство. Сам добился, чтобы стены были неприступными. Кроме обычной «колючки», путы малозаметной проволоки, тонкой, как волос, и коварной, как хрупкий лед… Хорошо, что еще не успел подвести электричество.
Прапорщик понял майорские мысли.
— Может, крикнуть?
— Не надо. Вокруг, там, эти… И аукнется в лобешник… Влезай! — Майор перешел на шепот. — Ты полегче…
Он сцепил замком руки и подставил их прапорщику. Тот, стесняясь, водрузил ногу на майорские ладони. Штукин сипло подбодрил:
— Давай на плечи становись! Хоть бы сапоги снял!
У заморыша-прапорщика сапоги были сорок четвертого размера.
Тут начштаба услышал, как подъехала и остановилась машина. Он скосил глаза и увидел в окне автомобиля старого Кара-Огая. Тот неторопливо вылез наружу.
— Бог в помощь, товарищ майор! Не случилось ли что?
Штукин чуть не застонал от досады, кряхтя, выдавил:
— Да вот, проводим…
Тут прапорщик, испугавшись свидетеля, пополз вниз, сапоги заскользили по выпуклой майорской груди, оставляя пыльные борозды — подобие лыжни.
— Стой, куда, назад! — застонал Штукин.
Прапорщик вернулся на исходную, а майор смущенно пояснил:
— Проводим учебно-тренировочные занятия… Нападение на полк…
— О! — сочным голосом отозвался Лидер. — И кто же вероятный противник?
— Кто… угодно, — выдавил Штукин и похлопал по ноге прапорщика: — Ну что там?
— Наши! — крикнул тот. — Вон товарищ капитан вышел!.. Товарищ капитан, тут я и майор Штукин. Мы к вам!
Он сполз по груди майора. А Кара-Огай хитро прищурился.
— А мне вот доложили: стреляют в полку. Я и решил подъехать, может, помощь нужна?
— Нет-нет! — выпалил Штукин. — У нас сплошное затишье. Занятия, одни занятия.
Но тут как назло пошла такая пальба, что старик, больше ни о чем не спрашивая, сел в свой белый «Мерседес» и уехал. А из-за противоположной стороны забора выглянуло усатое капитанское лицо. Он хмуро доложил:
— Товарищ майор! Совершено вероломное нападение на полк. Двое раненых. Неизвестна судьба лейтенанта Петрова… Мы пятерых подстрелили. Они, сволочи, старухами прикрываются…
— Ладно, потом, дай мне сначала перелезть.
Штукин подогнал машину к тому месту, где часть заграждения уже успели снять, и довольно ловко перелез в караулку. За ним последовал прапорщик.
Отдышавшись, майор мысленно сказал себе: «Пора за работу». Он набрал в грудь побольше воздуху и выплеснул на подчиненных первый шквал ярости. По опыту знал, что, не отбушевавшись, не сможет трезво оценить ситуацию и потом принять верное решение. Начал он с известной фразы: «Нельзя на два часа оставить полк!» И ведь действительно всего на два часа. Выкрикивая упреки, он тайно страдал, потому что во втором карауле находился всего лишь десять минут, а один час двадцать минут пробыл в квартире темноглазой продавщицы Насти.
* * *
Ночью никто из зэков не лег спать. Опасались друг друга: обманут при дележе, просто боялись, что сговорятся за спиной, бросят спящего при общем шухере… До утра сидели на скамейке у казармы, курили и спорили, кому выходить на стрелку с боевиками, где их, кудлатых, искать, какие цены ставить за оружие и кому идти в засаду к караулке. Спорили, вяло поругиваясь, и даже отказались от предложения Вулдыря тянуть жребий.
Автандил же спал крепко и спокойно, как гений, который сделал главное дело своей жизни. Проснувшись, он освежил лицо водой, которую в тазике принес глухонемой слуга. Потом приказал собрать депутатов. Они пришли вооруженные, все как один с новенькими автоматами, и это придавало им молодцеватость.
Верховный Иерарх удовлетворенно посмотрел на прибывших и объявил, что распускает депутатский корпус. Тут же он пообещал сохранить все привилегии и узаконить еще одну — право на ношение личного оружия.
Бывшие депутаты выразили свою благодарность стоя, бурными и продолжительными аплодисментами. Реакция подданных понравилась Автандилу. Любовь и доверие приближенных укрепляют власть. И он, сделав загадочное лицо, сказал:
— Хочу открыть вам небольшой секрет.
Бывшие депутаты навострили уши. Автандил Первый продолжил:
— Сегодня я официально объявлю об образовании суверенного государства Подутюрская Республика. Я назначаю себя Императором, а вас ждут различные министерские кресла.
Бывшие облегченно заулыбались и вновь разразились аплодисментами. Несмотря на вчерашние треволнения, вынужденные жертвы, они продолжали искренне верить в могущество и гений своего повелителя.
Потом Автандил призвал охрану и, не канителясь, объявил ее гвардией. Он приказал отобрать оружие у народа: «Рожденный на труд стрелять не должен». Гвардейцы тут же бросились исполнять первый приказ. Но изящные и красивые автоматы успели полюбиться простолюдинам. Гораздо приятней держать красивый и страшный автомат, чем ковырять землю и таскать на хребте бетонные блоки, а потом плеваться кровью и окочуриться. В общем, все почувствовали разницу. Поэтому возникли перестрелки. И нескольких настырных гвардейцев ухлопали наповал. Им тут же прутиком начертили места на Аллее Героев. Убитых же простолюдинов решили закопать в другом, малопочетном месте.
После этого гвардейцы согнали народ на утренний церемониал. Теперь в унылых шеренгах все больше можно было насчитать небеспричинно сияющих лиц — это оружие воскрешало самые глубинные мечты.
Автандил Первый взошел на трибуну. В шлейфе свиты тянулся лоснящийся Зюбер, за ним с напряженным лицом семенил Сыромяткин — поэт Подутюрской Республики. В своей голове он нес «Поэму-манифест».
Увы, в сей день великий не было оркестра. Уж и посылали за музыкантами, и в двери барабанили, но хитрые трубадурики попрятались, как крысы при облаве.
Верховный Иерарх начал тронную речь. Он не упомянул сегодня о темпах строительства, потому что, говоря о великом, опускают малое, он вспоминал долгую и трудную историю их общества, дорогу и ее проторителей и многое другое, что обыденному пониманию не подлежало. И как хитрый оратор, умело убаюкивающий толпу, внезапно огорошил:
— И вот сегодня произошло великое событие: родилась наша родина — Подутюрская Республика. Ура!
— Ура! Ура! Ура!
— Стреляйте же! — крикнул Автандил своим гвардейцам.
— В кого? — спросили те, снимая автоматы.
— В небо!
И они стали весело крошить небесную синь. А потом показал себя Сыромяткин. Полминуты назад он стал Государственным Поэтом первого ранга и, вдохновленный шквалом событий, прочел «Поэму-манифест» под названием «Создалась Подутюрская Республика — ура!». В ней прозвучало много неплохих и даже хороших слов. Остальные были плохими и даже не очень цензурными, касались они оппозиции, то есть Карима и его подлой шайки. Малакину не упоминали. На всякий случай.
Поэму оценили большим ором. Теперь уже всем стало ясно, что Подутюрская Республика — это не шуточки. И в этот торжественный спазм на трибуну полез враждебный Карим. Он жестоко размахивал кулаками и требовал слова. Гвардейская охрана пыталась разбить ему лицо.
