— Если откажешься, — сказал криворотый гвардеец, воткнув ствол в Костин кадык, — я выстрелю.
— Я не Иисус Христос! — выкрикнул Костя Разночинец. — Убивай сразу.
Криворото-сутулый ласково успокоил:
— Все будет хорошо, ты не нервничай. Мы ведь не хотим тебя убивать. Видишь, люди ждут. Пожалуйста, встаньте на табуретку.
«Это сон, — подумал Костя. — Начало первого тысячелетия… — Эта догадка помогла унять волнение, и он покорно встал на приставленную к двери табуретку. — Странно, но все это происходит со мной…»
Толпа зашелестела, словно галька, тронутая волной. Расплывшиеся лица напряглись, жидкие взгляды поползли по Костиной груди, стали расползаться, потекли, как склизкие медузы.
Откуда-то сбоку выскочил, кривляясь, доброхот, вынул изо рта огромные гвозди, приподнял лежащую на полу кувалду — ту самую, которой крушили склад.
— Войдет как по маслу, — причмокивая, сообщил доброхот и погладил Костю по ноге.
Продолжая кривляться, палач вскочил на стул, который ему принесли, стул крякнул, кривляка судорожно забалансировал. Его потянула за собой кувалда, пришлось ее выпустить, а потом снова поднимать.
— Алле, гоп! — наконец приготовился он. — Прибиваю. Поднимите вашу лапку, сэр.
Экзекутор улыбнулся, обнажив красные десны. Криворото-сутулый нервно сжимал автомат и с нескрываемым страхом таращился на жертву. Толпа оцепенела. Костя как во сне поднял правую руку. Палач приставил к его ладони гвоздь, размахнулся, чуть не слетев со стула, и с силой припечатал. Костя вскрикнул, отчетливо хрустнула кость. Он ощутил боль — жестокую и настоящую. Палач ударил по гвоздю еще раз, пробормотав: «Поехало», потом в третий раз — и вдруг дико взвизгнул.
— Больно, больно, больно!!! — заверещал он и, распузыривая щеки, стал дуть на расплющенный палец, показывать всем: — Во, до крови хрюкнул!
— Да не твоя это кровь, — мрачно заметил кто-то из толпы.
— А это не твое собачье дело, чья она! — срезал экзекутор и тут же аккуратно забил гвоздь до конца, не забыв вежливо поинтересоваться: — Ладошку не зашиб?
Палач стал забивать второй гвоздь. Костя не кричал, но от боли у него катились крупные горошины из глаз. Он беспрестанно повторял:
— За что? Ведь я лечил вас… За что?
Палач спрыгнул, как кошка, со стула, наклонился и вырвал табуретку из-под ног жертвы. Костя завис на прибитых руках, не выдержал, закричал, кровь хлынула из ладоней. Толпа вздохнула.
Издали казалось, что жертва стоит на цыпочках и кому-то сигнализирует поднятыми руками. Дубовая дверь, помнившая еще первых краскомов, выдюжила, петли натужно заскрипели. Делалась она давно, на столетия.
— Ты уж повиси немного, — участливо посоветовал сутулый гвардеец, — а потом Иерарх, возможно, простит тебя.
Костя молчал, сдерживая крик. Ладони выворачивала боль, казалось, не гвозди торчали в ней, а раскаленные прутья. С каждым мгновением боль становилась все невыносимей, он стиснул зубы, чтобы снова не закричать. Больные по-прежнему толпились у крыльца, будто еще чего-то ждали.
Вдруг откуда ни возьмись появилась Ф. Ролджэ с неизменным восторженным Сидоровым. Они обливались потом, сгибались под тяжестью аппаратуры и очень торопились. Еще в штабе им намекнули, что в полку творится что-то невообразимое. А что — не сказали. Они прошли через пустынный КПП и тут же увидели скопление людей в халатах, пижамах, обносках всех оттенков серого цвета. Некоторые держали автоматы.
Американская журналистка Ф. Ролджэ давно не боялась человека с ружьем, впрочем, весьма опрометчиво. Она махнула напарнику рукой и бодро крикнула: «Forward!»
Увиденное потрясло их закаленные души. Сидоров чуть не выронил камеру — никогда ему не приходилось видеть распятых людей. Фывап смертельно побледнела и из последних сил прошептала: «Снимай!» Сработал репортерский инстинкт. Страшная страна, ужасные нравы, немыслимые загадки! Она чувствовала, что сходит с ума. Куда исчезли военные и почему капитан, которого она сразу узнала, висит на дверях? Сидоров стал снимать, а Фывап металась среди безумных лиц, пытаясь найти ответ. Но никто не желал с ней говорить. «Возможно, это языческий ритуал самоочищения, связанный с уходом русских военных», — подумала она.
Тут со всех сторон закричали:
— Они снимают!
— Они снимают!
— Это нельзя!
Вооруженные вскинули свои автоматы, стали стрелять в воздух. Автоматы прыгали, скакали, как непослушные дети, хулиганские пульки вновь зацепили кого-то в толпе. Раздался крик, народ заволновался, вокруг скорчившейся на земле бабульки тут же образовалось кольцо любопытных. Она еще что-то побулькала и преставилась. И о ней тут же забыли, больные переключились на Сидорова и Фывап, их схватили за руки.
Журналистов поволокли, беспощадно постреливая над их ушами.
Очухались они в помещении. Прямо перед собой они увидели человека в пурпурном халате, тонкие губы которого едва усмехались, они жили отдельно на бесстрастном лице. Мужчина сидел на высоко стоящем кресле, задрапированном в красное, и, как показалось Фывап, смотрел сквозь нее.
Вперед выступил сутулый гвардеец.
— Ваше императорское величество! Эти люди посмели снимать без спросу на территории нашего суверенного государства. Они снимали распятого доктора.
— А почему мы должны скрываться от мировой общественности? Мы ведь за полную открытость, ибо, только открыв все, мы полностью избавляемся от предубеждений и двоемыслия, — мягким голосом, как с неразумными детьми, заговорил Верховный Иерарх. — Отпустите этих людей, они заслуживают уважения.
Фывап порывисто вздохнула, с облегчением подумала: «Хоть один нормальный нашелся». Увы, поторопилась дамочка с выводом.
Автандил стал выпытывать, откуда прибыли гости да зачем. Ответы Сидорова ему понравились, он махнул рукой, толпа стала быстро тесниться к выходу. Остались только приближенные, в том числе чернотелый с опахалом и крашеными куриными перьями, закрепленными на голове.
Иерарха потянуло на воспоминания. Он начал рассказ про республику, Сидоров снимал и восхищенно переводил, стараясь не расхохотаться. После того как его несколько помяли, он не мог отделаться от ощущения, что его разыгрывают. Фывап слушала серьезно. Рот ее непроизвольно раскрывался все шире и шире.
Но это было только начало. Автандил сделал паузу, принял торжественный вид и с прекрасной дикцией, которую не портил легкий акцент, прочитал заранее подготовленное «Обращение к правительствам, народам, континентам планеты Земля», в котором объявил о суверенном государстве Подутюрская Республика. Затем Автандил последовательно обратился к американскому народу, в ООН с предложением немедленно создать специальную комиссию по приему Подутюрской Республики в международную организацию.
В эти торжественные, триумфальные минуты на улице загрохотало, а сквознячок принес солярный перегар. Вслед за ним явился криворото-сутулый с грязной и унылой рожей.
— Тут на танке приехали! — объявил он.
— Кто? — спросили все хором.
— Да военные, они этот танк у нас сперли. Обнаглели, переговоры хотят вести о капитуляции.
— Пошли их к черту, я занят! — отмахнулся Автандил.
— Да они того… грозятся стрельбу открыть, — не унимался гвардеец.
— Киньте им под гусеницы двух теток, спереди и сзади. А чтоб тетки не уползли, свяжите их. И пусть эти умные военные сидят в своем танке.
— Ага! — радостно отреагировал гвардеец и тут же исчез.
Иерарх извинился за вынужденную паузу.
— А скажите, — спросила Фывап, — ваши подданные счастливы?
Автандил взметнул бровь:
— Безусловно. Ведь они обрели независимость!
Сидоров перевел, а Фывап снова стала спрашивать:
— Вы говорили, что наилучшая организация общества должна сочетать в себе три структуры — воинскую часть, тюрьму и больницу. Но в этой организации нет учебного заведения, культурного, культового и других…
— Они не нужны, — снисходительно ответил Иерарх. — Человеку достаточно научиться читать и считать. Первое — для того чтобы понимать смысл начертанных лозунгов, второе — чтобы отличить положительное большинство от отрицательного меньшинства. Для последних, кстати, и существует тюрьма…
— А как же прогресс, демократия? — пролепетала Фывап, не зная уже, как ей распоряжаться этой информацией.
— О, это ключевой вопрос! — похвалил Автандил. — Как таковой демократии вообще нет. Прогресса тоже. Но они в то же время есть — в душе каждого из нас. Душа — лучшее и надежнейшее вместилище. Не правда ли?
— Я не понимаю, на что мы переводим пленку? — спросил по-английски Сидоров. — Это даже не бред сумасшедшего.
— Я понимаю, — тихо ответила Фывап. — Спроси, за что они распяли бедного капитана? Попроси, ради бога, избавить его от мучений, пока он не умер.
