— Что могут твои собаки? Они такие старые, как луна. А силы у них не больше, чем у мыши. Они только есть будут за целую упряжку ездовиков, а толку от них не будет никакого! — рассмеялся один молодой парень.
— Они, как и ты, обленились. Как смогут они кормить нас, если одного тебя прокормить не могут! Уж лучше забирай ты их с собою в снега. Вместе жили, вместе и умирайте, — сказал шаман стойбища.
Заплакал тогда старик. Хоть никогда не плачут мужчины-чукчи. В последний раз он обратился к людям стойбища:
— Люди тундры! Моя жизнь угасает. И вы, быть может, в последний раз видите меня! В последний раз я разговариваю с вами. Скажите, ведь по обычаю предков, если не изменяет мне моя старая голова, осмеливался, ли кто-нибудь из нас не выполнить последнюю просьбу уходящего к всевышнему? Ведь отказ такой — беда всему стойбищу! Неужели вы не боитесь гнева всевышнего?
— Твоя просьба неразумна! Это понимают все. И всевышний не разгневается на наш отказ! — отрезал шаман и первый повернулся спиной к бедняку, пошел к своему чуму.
За ним и другие повернули. Остался старик совсем один. Горькая обида вошла в его сердце. И вдруг он почувствовал, как кто-то тянет его в чум за канай ты. Старик оглянулся. Это был вожак его упряжки. Черный, как ночь. Старый, но еще сильный пес.
Завел он хозяина в чум и поднес ему праздничные, старые, но еще крепкие торбаса. В них старик собирался идти в свой последний пуп. к всевышнему.
Увидел бедняк, что предложил ему вожачок, и заплакал:
— Вас мне определить надо. Пусть хоть по одному разберут. А уж тогда уйду я отсюда.
Но вожак настойчив. И послушался старик вожачка своего. Надел те торбаса, кухлянку. Малахай [21] нашел. И вышел из чума. С ним одним простился. Больше не с кем стало прощаться ему в стойбище. Глянул на собак. Они все у нарты стоят. Каждая у своего постромка. Удивился такому послушанию. И, пристегнув каждую, покинул стойбище.
Долго ехал тот старик. Много ночевок в пути провел. Много раз солнце вокруг земли обежало. А вожачок все торопится куда-то. Тянет нарту. Увозит хозяина. И вот приехали они к высокой горе. Глянул старик и обмер.
Слыхал он, что именно здесь сам всевышний живет. Хозяин всех чукчей и тундры. Упал старик лицом в снег. Весь от страха дрожит. Глаза на гору поднять не смеет. И вдруг голос слышит:
— Что хочет от меня старый бедняк? С какой просьбой ко мне пожаловал?
— Теперь уже ничего не хочу. Раньше людей за собак просил. Чтоб взяли. Не дали с голоду умереть. А теперь и это не надо. Нет у них сил. Не смогут в стойбище вернуться, — ответил бедняк всевышнему.
— Значит, ничего не хочешь и не просишь у меня?
— Нет, всевышний, — ответил старик.
— Ну, коль так, коль хотел ты малого от людей, от меня получи все! — ответил всевышний и приказал: — Встань!
Встал бедняк и не поверил глазам своим. Перед ним упряжки стоят. Много. И олени. Их столько, сколько ягоды в тундре. От них снега не видно стало. И сам он — совсем молодой, в новой кухлянке, торбасах.
А голос всевышнего заговорил снова:
— Щедры дары мои. Но еще щедрее награжу каждого, кто, как и ты, помогая людям, ничего взамен не просит. Иди, возвращайся к людям! В тундру! Одели каждого бедняка от моих даров. Голодному оленя дай, бедному — упряжку. Замерзающего обогрей. Старика— накорми. За каждое доброе дело твое по звезде на небе зажигать стану. А чтоб в пути тебе темно не было — месяц на небе зажгу. Чтоб ты видел жителей стойбища своего, мною в волков обращенных. Но знай, не догнать им тебя. Не выпросить прощения. Ноги твои — как ветер. Свободны и легки. Езжай. И будь добром, счастьем, человеческим. Да помни наказы мои!
Поехал тот чукча. Точно выполнял он все наказы всевышнего. Много доброго людям сделал. Много звезд на небе зажглось в честь дел его хороших. И поныне живет он невидимым и щедрым в каждом стойбище. И до сих пор злые чукотские волки — злые люди стойбища— воют зимой на луну, на месяц. Прощения выпрашивают у всевышнего за черное дело свое. Холодных, голодных гонит их мороз и ветер. Нет им нигде приюта, нет у них дома своего. Гонят их отовсюду люди, не прощая зла, причиненного бедняку. А тот живет и радуется, зажигает всевышний и поныне звезды в честь добрых дел его. Родилась на небе новая звезда, значит, родилось на земле новое счастье. И хотя еще раз тот чукча состарился, но успел научить всех на земле чукотской счастью творить добрые дела…»
Яровой опустил голову. Грустно стало. Добрые дела… Но ведь каждое он сверял со своею совестью. Бывало, сомневался, не спал ночами. Но никогда не поступился убеждениями. А всегда ли он был прав?
— Можно к вам? — на пороге встал пожилой офицер в полушубке. И, оглядевшись, удивился: — А где Виктор Федорович?
— В кино.
— Да, жаль, он мне как раз очень нужен…
Яровой глянул на часы.
— Еще минут сорок, — сказал он.
— Ну, тогда я подожду его здесь, с вашего позволения.
— Пожалуйста, — согласился Яровой. Вошедший прошел к столу. Сел на стул напротив Ярового:
— Вы здесь по делам?
— В командировку.
— К нам? Я уже здесь двадцать лет, а вас не помню. Из Магадана?
— Сейчас из Магадана. Но вообще-то нет, — ответил Яровой и спросил: — Кем вы здесь работаете?
— Заместителем Виктора Федоровича. По оперативной части.
— Я следователь. — Яровой отрекомендовался и спросил: — При Бондареве работали?
— Конечно. Игорь Павлович — наш кумир. Редкий человек был. Не то, что иные… Прямой был мужик. Таких мало. И они в нашей системе— находка! А вы, извините, по какому делу к нам? Откуда Бондарева знаете?
Яровой рассказал человеку, что привело его в Певек. Тот слушал внимательно, молча. А когда Аркадий умолк, фото попросил. Взял н руки. Охнул.
— Эх-х-х, такого человека убили! Такого человека, — покачал головой сокрушенно.
— Вы его знали? — Знал ли? Еще бы! Это же клад, а не человек
— Свидетельские показания вы охотно дадите? — спросил Яровой.
— Разумеется. Рад буду помочь, — заторопившись, назвал себя, наконец: — Зовут меня Иван Гаврилович. Фамилия — Погорелов.
— Расскажите все, что вы знаете и помните, — попросил Яровой.
— Прибыл к нам Авангард Евдокимов еще до войны, зимой. Лагерь наш тогда трудным был. Людей много. Заключенных. И все
— отчаянные. Одни побег затевают, другие — убийство. В ином бараке картежники кого-то проигрывают. Чифиристы одолели. Работать никто не хочет. Заживо нас чуть в могилу не загнали. Что ни день — «буза», драки, поножовщина. Поначалу пытались с ними как с людьми говорить. А они… Да что там! Один — резидент, другой — «президент». На нас волками смотрят. Сколько нас здесь погибло! Счету нет. Ну и пришлось гайки подкрутить. Заставить этих подлецов работать. Сами понимаете, годы трудные. Да и то сказать, сколько лет мы с ними мучились! А тут терпенье лопнуло — хватит. Не могли мы смириться с таким положением вещей. Как люди! Как командиры! И решили построить работу с заключенными иначе, без либерализма. Найти среди них более сознательных. Привлечь на свою сторону, чтобы через них на других воздействовать. Иначе нельзя было. Ведь в заслугах дня сегодняшнего, живут вчерашние дела. А вчерашний день — это мы! Взявшиеся за непомерно трудную работу. Какая оплачивалась не столько деньгами, сколько здоровьем, нервами нашими…
— А если без пафоса, неужели нельзя было обходиться без «сук»? Как я слыхал, от них вреда больше, чем пользы было. Ведь нередко «буза» и драки из-за них вспыхивали, — перебил Яровой Ивана Гавриловича.
— Случалось. Было и такое. Без ошибок не бывает ни побед, ни результатов. Но ошибки были не из-за «сук», а из-за нашей горячности, торопливости подчас. Где-то надо было выждать со «шмоном». А нам времени не хватало. Хорошо вот теперь говорить. Сейчас. Когда мы уже все сделали. Извели, обломали главарей. Выстояли против целых бараков разъяренных преступников. Вы говорите — надо без «сук»? Но как? Ведь «сука» — это трещина в банде зэков. И чем больше их, тем слабее были преступники, беспомощнее. Они уже не могли бесчинствовать безнаказанно. Их жизнь ежеминутно была у нас на виду. Со всеми подробностями. И чем больше нам становилось известно, тем отчетливее мы знали, как бороться с преступниками, что им противопоставить. Вот, к примеру, был случай, когда именно Авангард спас, да, именно спас жизни целому бараку зэков. Интеллигентов. Их воры решили порезать за то, что они не поддержали «бузу» и вопреки так называемому закону, общему для всех заключенных, находящихся под опекой фартовых, вышли на работу. Воры решили проучить интеллигентов. Но Авангард предупредил нас. Мы успели очень вовремя. Воры уже вошли в барак. Человек двадцать. На двести спящих зэков это было вполне достаточно. Помешали мы тогда фартовым. А интеллигенты… Ведь жизнью были обязаны Авангарду, но возненавидели его. А разве справедливо? Он, видите ли, не тем методом их спас. А сумели бы они выстоять тогда? Они! Необученные убивать! Нет! Никогда! И мы это знали! Нам некогда было взвешивать, обдумывать. Надо было действовать. Авангарду нелегко было получать информацию. Его часто провоцировали, избивали, лепили «темнуху». «Президенты» подвешивали его за ноги к балке. Но Авангард остался нашим. Нашим даже под постоянным страхом смерти. Он знал, что не «президент», не «бугры», а он помогает заключенным выжить. И очень дорогою для себя ценой. Единственной своею, жизнью! Ради них, не ради нас! Он их спасал с нашей помощью. И не раз, а много! Будь моя воля, я таким бы при жизни памятники ставил! — горячился Погорелов.
