— Да, но не все же были беспомощными! Известны случаи, когда, якобы помогая, сводил личные счеты с фартовыми. «Президент», к примеру, не нуждался в помощи Скальпа… — Яровой намеренно сделал паузу.
— Сведение счетов — это неизбежные издержки. Лес рубят — щепки летят… А этого Степана я бы вообще не выпустил из шизо. Это он только теперь хвост поджал. А тогда! На первых порах! Вы знаете, каким он был? Да, руками не убивал! Но сколько из-за него голодали работяги, интеллигенты! Он всех налогом обложил, этот негодяй! И деньги у всех отнимал. Все до копейки. Их мозолями заработанные. У некоторых были дети! Им нужно было помогать. Потому они не отсиживались по баракам, а работали. Эти же — отнимали! За так называемое предательство. Бывало, накроешь общак, а там два-три мешка денег. Вернем мы отнятое, а через день воры снова эти деньги отбирают, грабят зэков. Вот это и заставило нас не выдавать все деньги на руки. За каждым не усмотришь. Воры, они до смерти остаются ворами. И здесь. Вы знаете, как их заставили работать? Этих — в «законе»?
— Как?
— Случилось это зимой. Пурга поднялась. Надо было откопать двери склада, чтобы взять продукты. Фартовые отказались. Лишь работяги и интеллигенты сами вызвались. Их мы накормили. А фартовые три дня на хлебе и воде сидели. Они «бузу» учинили. Усмирили мы их. Но парторганизация проявила мягкотелость. Решила снять ограничения. Но Бондарев, как начальник, не разрешил. И приказал всех участников «бузы» посадить на недельное ограничение. И снимать его лишь с тех, кто сам, добровольно выйдет на работу. Разве это не верное решение?
— Вы продолжайте.
— Так вот, тогда Авангарду удалось уговорить десятка два фартовых. Они работали. Их— кормили. За ними и другие потянулись. Но ведь уговорил он тех, кто тяжелее всех перенес бы ограничения. Пожилых, ослабленных… И не выйди они сами, нам пришлось потеряв лицо, снять ограничения, признав этим поражение свое. А к концу недели все фартовые работали. Все, как один. И в шизо мы зря не сажали. Каждый случай обсуждался на оперативном совещании. И решение о наказании заключенных принимал не один Бондарев, а все мы! И каждое много раз взвешивали.
— Всегда ли информация Авангарда шла вам на пользу? Уверены ли вы в том, что он не вел двойной игры?
— Его информация была всегда верной и мы верили ему. Имели возможность убедиться. Не раз проверили. И на две стороны этот человек не работал. Он жалел их, проходимцев, как человек, как врач.
— А за что этот человек, врач, вернее фельдшер, попал сюда? — спросил Яровой.
— Это не имеет значения. Своей деятельностью здесь, на передовой борьбы с преступностью, он искупал свою вину. Хоть и нес наказание по приговору, не жалуясь… Вы у Бондарева спросите… извините, все не могу свыкнуться с тем, что он умер. Лучших людей теряем… Но если бы он был жив, то сказал бы о Евдокимове, как о честнейшем человеке…
— Бондарев! — Яровой криво усмехнулся.
— Да, жаль, что это уже невозможно!
— Но он не узнал Авангарда!
— Как?! Вы виделись и он… — удивленно подавился вопросом Погорелов.
— Да. Сказал, что не знает. Это самое фото я ему давал! — наблюдал за свидетелем Яровой.
— Но как это понять? Игорь смолчал! Но по какой причине? — недоумевал Погорелов.
— Не знаю, не знаю.
— А вот и я! — шумно вошел в дверь Виктор Федорович. — Ну, как вы тут? Вижу — не скучаете? — снимал он пальто.
— Как фильм? — спросил его Яровой.
— О! Какие там женщины! Черт меня возьми! Каждая, как цветок! Глянешь на таких и жизнь милее становится. И заботы не кажутся непосильными. Люблю смотреть индийские фильмы, — глянув на своего заместителя, спросил удивленно: — Ты что, Иван Гаврилович? Что с тобой?
— Кажется, я с ума схожу, — ответил тот.
— Ты хоть до пенсии подожди, а то заменить тебя, сам знаешь, некем! — рассмеялся начальник лагеря.
— Мне не до смеха, — тяжело вздохнул Погорелов.
— Ну, что случилось?
— Ты поверишь, что Игорь не узнал на фото Авангарда?
— Это ты о Скальпе?
— Ну да! — подтвердил Погорелов.
— Так и я его не знаю.
— Но Бондарева ты знаешь! — злился заместитель.
— Еще бы! Кстати! Насчет узнал, не узнал. Так это я могу объяснить. У Бондарева был тяжелый недуг, связанный с контузией, полученной на войне. У него была очень скверная память. Но он всегда скрывал это, чтобы не лишиться этой работы. Он мне сам сознался в этом. Вдобавок, здесь, на Севере, он заболел глаукомой. Ему часто приходилось ездить на собачьих упряжках. А солнце и снег при отсутствии светозащитных очков сделали свое дело. Зрение — ни к черту. Именно потому он был совершенно нетрудоспособным, круглым инвалидом. Это не только мне известно. А всем, кто знал Бондарева чуть поближе. Но не начальство. Ни памяти, ни нервов, ни зрения, ни слуха не было у него.
Яровой вспомнил Бондарева. И… не поверил.
— А я этого не заметил, — улыбнулся он.
— Чего? — повернулся к нему Виктор Федорович.
— Что Бондарев не смог рассмотреть фото Скальпа. Что у него плохая память. И насчет слуха, и… прочего. Я вынужден либо себе не поверить, либо — вам…
— Он по губам понимал. Но, отвернувшись от него, вы могли кричать и он вас не услышал бы! Это точно. На войне рядом с ним снаряд разорвался. Контузил и оглушил.
— Кстати, а зрение? Он даже читал без очков.
— Да, но только под лампочкой. Даже среди бела дня. И потом, мне зачем врать? Он мертв. Выручают живого, — повернулся спиной к Яровому начальник лагеря.
Иван Гаврилович сидел все так же оглушенный. Безучастный к окружающим, к разговору.
— Вы меня не убедили, Виктор Федорович, — нарушил молчание Яровой. — Как же медицинская комиссия допустила его к работе?
— Да, знаете, жалели… Именно из-за болезни Игорь Павлович перетерпел в жизни неприятностей втрое больше, чем допустимо. Решило как-то начальство наградить его. Ну, собрание собрали. Пригласили Игоря. Предупреждали, что награждать будут. А он забыл. Ну, на собрание пришел, он на руке записывал, на ладони. А о цели забыл. Его на трибуну вытолкали, а он давай о нуждах лагеря крыть. Да так зло, как только он умел. Но фамилии руководителей перепутал. Ответственных за снабжение, за кадры. В общем, пока он выступал, начальство решило придержать награду. А знаете почему? Меж собой им показалось, что Игорь счел эту награду слишком малой за свои труды. А Бондарев, когда я рассказал ему в чем дело, несколько ночей спать не мог. Но не из- за упущенной медали, боялся, что его физические недостатки обнаружены. И уж на что не любил он раньше собрания, а после этого случая перестал на них ходить. Испугался, — взглянув на Ярового, начальник лагеря вдруг осекся, поняв, что переусердствовал…
— Как это несправедливо! Как страшно, — пробормотал вдруг Иван Гаврилович.
— Что с тобою, мой друг? — наклонился к нему Виктор Федорович.
— Виктор! Витька! Но это же страшно! Он умер! Игорь! Ведь и мы! Торчим вот здесь! Ничего не видим! Лишь работа! Днем и ночью! Ей не видно конца! Надеемся, что в жизни после себя добрый след оставим! Как и он! Да только черта с два! Сдохнем все! Как он! Весь след— могила! Да ее заплюют эти шакалы, зэки! Это они загнали его в гроб! Это из-за них он состарился раньше положенного! Но кому это нужно? И чтобы его еще и допрашивать, как мальчишку, смели. Из-за Авангарда…
— Тихо! — гаркнул на заместителя начальник так, что тот сразу утих. Яровой не стал вмешиваться. Такого тона он никак не ожидал от добродушного, покладистого на вид Виктора Федоровича.
— Извините, Аркадий Федорович, — повернулся к Яровому начальник. И, багровея, вытащил трубку, набил табаком. Закурил. Немного успокоился, сказал: — Тебе мраморный памятник с золотой звездой нужен? И прижизненная гарантия при нем? Так? Да? А мне наплевать на то, что скажут про меня после смерти. Лишь бы я сам на себя не плюнул перед смертью. Если я буду знать, что хоть один заключенный по выходу отсюда перестал быть преступником, значит, и я не зря жил. Не зря здесь мучился. И скажет он мне по выходу отсюда спасибо или нет — это уже дело десятое. Важно, что я, в меру сил своих, хоть одного вернул к жизни человеком! А тебе того мало! Ну, знаю я — тяжело вам приходилось. Труднее, чем мне. Другие времена были. Что я на готовое пришел. Но для того вы и жили, чтоб внести свой вклад. Я тоже не сижу, сложа руки. После меня кому-то еще легче будет, чем мне, но я не завидовать, радоваться за него буду, что хоть чем-то сумел быть полезным для него. Ведь так всегда было, Иван Гаврилович! На что ты сетуешь?
