— И много?
— Если б у нас было столько денег, сколько родни, мы с мамкой стали бы миллионерами! Только с той родней не знаемся. Они, как мамка говорит, совсем бесстыжие! Все денег просят. А где их взять? Сами сколько лет сосали лапу, пока корову купили. Только тогда хоть вздохнули, — и, словно вспомнив что-то очень важное, спросил Гошу, сдвинув брови, — ты дрова рубить умеешь?
— То как же?
— А сено косить?
— Могем! Каким бы мужиком был?
— Разве на зоне учат траву косить?
— Еще как! — хохотал Гошка. — Там, коль косить не могешь, до воли не додышишь! — ответил погрустнев.
— А кто тебя учил косить? — пристал Степка репейником к мужику.
Тот отвлекся от тяжелых воспоминаний:
— Я ботал, что в детдоме канал. Меня туда мусора за «лопухи» приволокли. Я уже клево промышлял воровством с такими же, как сам. А тут легавые попутали. Всех накрыли и растолкали кого куда. Ну, в детдоме мне не климатило. Махался со всеми. За что устроили «темную». После нее едва отдышался и слинял.
— А куда? — спросил Степка.
— Смывался, куда глаза глядят. И вот так набрел на деревушку. Маленькая она была, спокойная. И много соловьев на деревьях пело. Огляделся, вижу, старушка спешит с подойником. Ее корова на лугу паслась. Вот она и спешила подоить свою Буренку. Завидела бабка меня и спрашивает: «Чей будешь, внучок?» Я ей признался как на духу, что сбежал из детдома, потому что жить там не смог, старшие мальчишки колотили сильно. Ну, та бабка и спроси, смогу ли я ее корову попасти, чтоб она в лес не ушла, где
волки животину порвать могут? Я согласился. Он показала, куда вечером пригнать корову, а сама подоила ее и ушла, — вздохнул человек. — Вечером я привел Буренку. Бабуля позвала меня в дом. На кормила, напоила молоком и предложила пожить у нее: «Будешь корову пасти. Это не трудно. Потом и другую работу освоишь, если понравится в деревне. Живи у меня. Здесь никто не обидит и пальцем не тронет. Я одна маюсь, все мои — в городе. Навещают редко. Жить станем вдвух. Коли что лучше; сыщешь, без обид расстанемся». На том и порешили. Я у бабки Евдокии три зимы прожил. Они мне тремя минутами показались. Всей деревенской работе она научила. Пилить и рубить дрова. Складывать их в поленницы. Косить траву, скирдовать и стоговать сено. Возился на огороде, и неплохо получалось. В избе научила держать порядок: полы подмести и помыть, пыль стереть, помыть посуду, приготовить поесть и даже обстирать самого себя. А вечерами я слушал ее сказки! Эх, какие они были добрые! Так-то бы в жизни случалось. Я слушал их, затаив дыхание, а они не кончались. Моя баба Дуся сама их сочиняла. Она неграмотная была, поэтому нигде прочесть их не могла. Из-за этих сказок, из-за пирогов с вареньем привык к бабульке и полюбил как родную. Нынче кровных так не любят. Сколько лет прошло, а я все не могу забыть ее. Вот она научила меня косить и ухаживать за скотиной, — умолк человек.
— А куда она делась?
— Бабушка Дуся? Умерла она в третью зиму. За дровами мы с ней поехали, а дело на Крещение было. Морозы стояли лютые. Она насквозь простыла, а вскоре отошла. Тут-то дети, вся родня наехала. На похоронах никого не было, деревенские хоронили. Здесь же как снега в пургу набилось людей в избу. Куда ни плюнь — родня. За полдня все вынесли из хаты. Со старым самоваром не расстались, за подушки
передрались, бессовестные. Поглядел я на них и ушел. Простился с бабулей на могиле и побрел искать свою судьбу…
— А меня мамка косить учила. Теперь я лучше поселковых мужиков управляюсь. Ничуть им не уступаю! — похвалился Степка, шмыгнув носом, и попросил тихо, — ну, возьми меня за собаками на заставу, пожалуйста.
— Ладно, поедем! Только давай помоемся и поедим! — не смог отказать мальчишке поселенец.
Степка с восторгом разглядывал берега реки. Повизгивая, указывал Гоше на косяки рыбы. Завидев, как чей-то кот, зацепив с мостка горбушину, поволок ее на берег, пацан хохотал на всю реку. А вон и собака прыгнула в реку, схватила зубами большую кету и выскочила с нею из воды. Рыба хвостом по морде собаку хлещет, та кусает ее за бок, потом вцепилась в голову рыбины зубами, потащила в кусты.
— Глянь, а вон кто это? — указал мальчишка на отмель. На ней сидел медведь и ловил рыбу.
— Ляжь на дно, — велел Гошка Степке, но тот не понял.
Корнеев достал пистолет — здесь берега реки сузились. Он увидел, что медведь давно рыбачит и выбрасывает рыбу на берег, но кто-то нагло ворует ее у зверя. Мишка, встав, не увидел кучи рыбы, но приметил вблизи лодку и двоих людей в ней. Зверь свирепо рявкнул, принял Гошку со Степкой за воров, укравших его рыбу, и скачками понесся к лодке.
Инспектор схватил пистолет, хотел прицелиться в медведя, но не успел. Грохнул выстрел. Обожгло левую руку. Стреляли совсем неподалеку из карабина, но не в медведя, в него, Гошку, стреляли. Это Корнеев понял сразу и прибавил скорость. Лодка быстро миновала мелководье, оказавшись на хорошей глубине, набрала скорость, оторвалась, унесла людей от зверя и понеслась раздвигая волны к погранзаставе.
— Ты его убил? — поднял голову Степка и встал со дна лодки.
— Иди ко мне, малыш, — позвал поселенец пацана, усадив рядом, обнял дрожащей рукой.
— А кто стрелял? — спросил мальчонка, увидел как далеко-далеко по реке убегает медведь. В Heго никто не стрелял…
— Мишка Сазонов палил. Отпустили его из милиции. И не только его! Мне войну объявила ментовка. Наловили себе рыбы, на том наша дружба закончилась. Сдал меня Стас поселковым. Без боя сдал, потому что самому жить охота. А я для него кто? Лишняя помеха! Вот и отпустил козлов, чтоб его не пасли. Ему плевать не только на рыбу! Попользовал меня как «шестерку» и сдал. Ну ладно ж, мусоряга! Ты тоже не будешь спать спокойно, — пообещал Гоша.
— Глянь, у тебя рукав в крови! — испугался Степка.
— Это мелочь, Степан. Дотянем до заставы! Мы ведь живы! Слышь, пацан? Мы снова живы! — дрожало все внутри от страха. «Не приведись, попали б в мальчонку! Что было бы тогда? Ведь у пули ни глаз, ни жалости нет. Найди, кто стрелял, и попробуй докажи, что ты не сам это сделал. Я-то знаю, что Сазонов стрелял, но Стас, выпустивший отморозка, сам придумает ему тыщи алиби. За Мишку с Рогачева есть кому сдернуть шкуру, а вот за меня со Степкой не спросит никто…».
— Чего плачешь? Болит рука? Сильно ранили? — прижался Степка к груди.
— Нет, парень, я не плачу, тебе показалось. Это вода на лицо попала, — вытирает глаза человек, моля сил у Бога, чтоб дал он довести лодку до заставы.
Слабела рука. Гошка, добравшись, как ребенок радовался удаче и, причалив к берегу, пошел на заставу.
По пути его дважды окликнули пограничные наряды, но никто из них не шмонал и не тормозил поселенца.
В санчасти врач оглядел руку человека.
— Плечо задели, но пуля скользом прошла. Заживет быстро, — наложил повязку и добавил, — одно плохо — потеря крови большая. Тебя бы теперь под капельницу. До вечера восстановился бы. Как ты?
— Не один я, да и по делу приехал к начальнику заставы.
— Он в Октябрьском. Будет только вечером, а потому давай под капельницу!
— Пойду Степку гляну и вернусь, — вышел Гоша. Мальчишку он нашел позади заставы в окружении собак. С ними занимались двое парней, и овчарки слушались их, выполняли все команды.
Степка с восторгом наблюдал за этими тренировками. Вот одно слово — и овчарки ползут пригнув головы. По следующей команде вскочили, послушно прошли по бревну. Они прыгали друг через друга, словно играли в чехарду. Потом прятались в кустах и сидели молча, словно выжидали кого-то. По команде прыгали в воду за мячом и приносили его тренерам. Ни лая, ни суеты, ни драк — это была служба и работа. Степка с восторгом наблюдал за овчарками, а собаки будто и не видели мальчишку.
Гошка подошел сзади, обнял пацана за плечи и спросил:
— Нравятся?
— Еще бы! Они как солдаты!
— Смотри: вот команда на задержание.
Две собаки бросились к солдату в ватной одежде, сбили его с ног, вдавили в землю. Тот едва шевелился, псы грозно зарычали, предупреждающе ткнули носами в шею, в пах и колени.
Когда солдат попытался высвободиться и убежать, овчарки тут же повисли на нем, вынудили опять лечь и зорко следили за каждым движением.
