— Дед, как вы тут со зверями живете? — недоумевает Кирпич, подмигивая девчушке, — Не страшно?
— Это тебе страшно, — покачал головой Захарыч, — А я тут родился, вырос, и помру. А зверьми все стали. И русские. Хорошо, когда зверь обрусеет, плохо, когда русак звереет… Я, сынок, обрадовался, когда солдаты вошли в наше село. После дудаевского беспредела видеть родные, русские лица. Стою, улыбаюсь, хочу помахать им рукой, и вдруг меня как током прожгло, что рядом со мной стоят чеченцы, с которыми я прожил всю свою жизнь. С которыми делили вместе и радость и горе… Это очень тяжелая ноша — жить среди чужого народа, и видеть, как твой народ ведет с ним борьбу. А разве я могу ненавидеть чеченцев, если одни рвались ко мне в дом ограбить и убить, а другие спасли нас? Вот, поди, рассуди…
— Ничего, Степан Захарович! Наведем порядок — заживете по-прежнему! — улыбнулся лейтенант, старший нашей группы.
— Наведете… — крякнул дед, — Навели уже… Населенный пункт освобожден от бандформирования путем полного уничтожения пункта. Лихо. И после этого удивляетесь, почему с вами вся Чечня воюет… Ни черта не понимаете в чеченской психологии.
— Так просвяти, дед! — засмеялся лейтенант.
— Просвяти… Пришел с автоматом — и просвяти… А раньше что, времени не было?… Здесь же никогда государства не было. Только военно-племенная демократия. Девять племен делятся на тейпы, которых более полутораста. Основной закон — родственные отношения. Даже имаму Шамилю только временно удалось объединить эту раздробленность общей войной против «неверных», религией и жестокими казнями. А теперь московские политики своей тупостью объединили против себя всех чеченцев… Они же не инкубаторные, как русские. Они все — люди рода. Которым дорожат. Предков до десятого колена помнят. Непросто чечена приручить, еще труднее удержать в повиновении. А сейчас кто Россией правит? Либо соплежуй, либо продавшийся негодяй, набивающий свои карманы… А страдают простые люди. И русские, и чеченцы… Эх…
— Бандиты то есть здесь? А, дед?
— Бандиты… Смотря кого иметь в виду. Днем нет. А ночью, когда вы у себя прячетесь, здесь живут по своим законам. И не мне их нарушать. Мне вон, еще Маришку растить да растить… Вот недавно ваши солдаты от дури из миномета бахнули. Во дворе дома два мальчика играли. Одному осколком центральный нервный столб перебили. Виноватых нет. Десять лет Ахмету было… Его отец теперь кровник. А бандит ли он? Кто сможет ответить на этот вопрос?…
* * *
Ненавистью полон мир. Ночь ненавидит день. Слабый ненавидит сильного. Дурак умного. Я ненавидел этот жестокий мир. Война оказалась совсем не такой, какой она должна была быть. Война оказалась вшивой, дерьмовой, и подлой. Как в любом деле, здесь были проигравшие и выигравшие. Только те, кто ползал по горам, ходил в рейды, сопровождения колонн, кто сидели под обстрелами, в засадах — оказались проигравшими. Выигравшими оказались те, кто сидели в Москве, и дергали за ниточки этого кровавого спектакля.
Захарыч со своей внучкой оказались тоже проигравшими. Подчистую. В углу рыгал Кирпич, хмурые менты курили одну сигарету за другой, а под кровавыми простынями проступало то, что осталось от деда с девчонкой. Возле ворот толпились соседи, лица чеченок заплаканы, мужчины суровы и решительны.
— Что, никто ничего не видел? Да?! — вдруг заорал лейтенант, — Вам плевать на них? Да?! Сволочи вы все! Сволочи! Их убивали, а вы спали рядом, и вам было насрать на них?!..
— Успокойся, лейтенант! — поднялся ему навстречу капитан-чеченец из местных ментов, — Захарыча все знали и уважали, не наши это… Наши бы его в обиду не дали…
— Да вы все тут хорошие! Как нас в депо отправили — забыл?! А я никогда не забуду!
Я повернулся и пошел в огород, чтобы не слышать разрастающуюся ругань. И так на душе хреново. Я был Шизой, но не убийцей. Но теперь что-то внутри меня сломалось. Теперь я готов убивать. Мало того — теперь я хочу убивать. Бешеных собак пристреливают…
Чувство злобы, желание мести росло, наполняя желчью и толкая к необдуманным поступкам. Если за наших солдат, погибших в Чечне, за Захарыча с Маришкой, не могла отомстить Родина, потому что это не политиков лично коснулась война, не к ним в семьи пришли смерть и горе, то это должен был сделать я — Шиза, рядовой войны.
Я понимал, что ничего не смогу изменить, что не смогу победить систему, но, чтобы выровнять душевный покой, я объявлял боевикам именно этого села свою маленькую войну.
Я покинул расположение заставы глубоким вечером, когда застава еще не заснула, бдительность часовых была усыплена брожением по территории людей и вечерними шумами. Это потом, когда придет ночная темнота, любой шорох будет подозрителен, и провоцировать на выстрел.
За моими плечами вещмешок с пятнадцатью гранатами Ф-1. Десяток пачек патронов к СВД. Левую руку приятно оттягивает винтовка. Старенькая, морально устаревшая, выглядевшая по сравнению с современными снайперками доисторическим чудовищем, но верная и надежная. Это спецназы всякие крутые с навороченным вооружением. И боевики. Было, похоже, что они последние образцы современного вооружения с одного склада получают. А я — мабута, пехота, быдло войны. Но главное — не в вооружении, главное — что в сердце.
Я стал волком — одиночкой. С дикими волками можно воевать, только если сам станешь одним из них. Нельзя воевать с волками, будучи добрым и наивным ягненком. На то, что подумают мои командиры и товарищи, мне было плевать. У меня была цель и план. Через село проходила одна дорога, но вряд ли бандиты настолько наглы, чтобы приходить и уходить по ней. Горы уменьшали варианты передвижения боевиков до пары тропинок, ведущих в село. Причем одна из них выводила на плато, где отсутствие деревьев и кустов делали маловероятным возможность нахождения там банды. А вот вторая уходило в ущелье. Лесистое, темное, изобилующее огромным количеством мест, идеальных для укрытия. А значит, враг мог придти только отсюда. До утра я выбирал место, где укрыться. Замаскировавшись, весь день наблюдал за местностью, и выбирал наиболее оптимальное место для засады. От этого зависел весь успех моего мероприятия. С раннего утра со стороны села раздавался гул машин, было заметно явное оживление, и я понял, что ищут меня…
Трое суток безрезультатно я сидел в своем схроне. Трое суток планировал свои действия. Только добыча не шла в ловушку.
И, наконец, в четвертую ночь мои ожидания были вознаграждены. Как говорится, «ищите и найдете…». Черное небо весенней ночи было усыпано звездами, отчего мир гор наполнился неясным светом, загадочными полутенями кустарников и скал, напоминая своим видом сказочную фантасмагорию. Они спускались с гор. Их было двенадцать человек. Изредка доносилось бряцание оружия. Они шли не таясь. Им некого было бояться, они были дома. Они знали, что ночью трусливые русские прячутся на своих заставах и блоках, трясясь за свои жизни. Но они не знали, что в их доме завелась крыса. И имя этой крысе — Шиза.
Боевики весело смеялись и громко болтали. Они — мужчины. Они — шли убивать мирных граждан, людей другой национальности и веры, людей, которые не могли оказать им сопротивления. И никто не смог бы переубедить меня, что я не прав в своем маниакальном желании отомстить. Хотя бы за Захарыча и Маришку…
Как только утих шум голосов, я приступил к работе. Это только глазам страшно, что я — один, а их — двенадцать.
Грамотно выбранное место делает узкую горную тропу моим союзником. Умело расставленные растяжки с гранатами перекрывают пути отступления и наступления, охватывая зоной поражения все мыслимые места, где можно будет попытаться укрыться. Длина колонны «противника» — около двадцати метров. Время горения замедлителя запала 3,2–4,2 секунды. Из этого и исходим. За четыре секунды пока осознает и выберет куда бежать, каждый из них пробежит не более десяти метров в темноте. Значит, растяжки и ставим в районе вероятного нахождения противника в сорок — пятьдесят метров. А зона поражения у эфки добрая — убойность осколков сохраняется до двухсот метров. Все-таки оборонительная граната. Эфки устанавливаю на разную высоту, чтобы не было возможности укрыться от нее ни в ямке, ни за камнем. Теперь — соединить систему из тончайших проволочек, чтобы сработка произошла практически одновременно…
Верная винтовка в моих руках готова остановить любого счастливчика, которому чудом удастся вырваться из этого «мешка». Уверенность в своей правоте и победе — перевешивает чашу весов на мою сторону. Сомневаться в этом — значит проиграть. А я еще ни в одном сражении, которое планировал сам — не проиграл.
Боевики уходили из села под утро, когда ночь только начала наполняться белесым светом зарождающегося дня. Я лежал на своей огневой позиции, которая располагалась в уступе скалы над местом засады. Уходить в случае неудачи было некуда. И уходить я не собирался. Каждое мое сражение — это либо победа, либо смерть.
