– Желаю удачных переговоров, Ганс, – профессор, небрежно кивнув носатому тезке, хлопнул Ярослава по плечу. – Не забудьте: с вас шнапс и свиная рулька! За доставку и протекцию. Ха-ха!
– В долгу не останусь, – поообещал Охотник. Прихрамывая, он поднялся по ступенькам и скрылся в приятной прохладе шале. Дерево, из которого был построен дом, отлично оберегало его хозяина от палящих солнечных лучей и влажной духоты джунглей.
Внутри, как оказалось, его уже ждала горничная, привлекательная местная девушка лет восемнадцати-двадцати, весьма сносно научившаяся говорить по-немецки. Выглядела она так, как и положено горничным по ту сторону Атлантики – в легком голубом платье чуть выше колен и переднике. Пригласив гостя следовать за собой, девушка провела его в просторную гостиную, усадила в кресло и оставила дожидаться хозяина.
Человеку, который минут через десять вошел в гостиную, было на вид лет пятьдесят. Выглядел он вполне здоровым, хотя и слегка утомленным. Под глазами генерала СС залегли темные, как у енота, пятна. Его редкие светлые волосы были подернуты благородной пепельной сединой на висках. Держался он с элегантной самоуверенностью. Что же касается обстановки дома, то она говорила сама за себя – буквально все здесь, от причудливых дверных ручек до мебели из красного дерева, говорило о баснословных доходах владельца алмазного рудника.
Шальке сел напротив Ярослава, сложил руки на груди, придирчиво изучил его от сандалий до выражения лица и лишь затем сказал:
– Наслышан о вашей щедрости, герр…
– Вайс, господин генерал, – стараясь, чтобы голос звучал твердо, представился Охотник. – Курт Вайс.
– Вот как? – брови Шальке удивленно изогнулись. – Генерал?! Вы меня ни с кем не путаете, молодой человек?
– Нет. Вы – генерал СС Рудольф Шальке. Имя же, которое указано в моем швейцарском паспорте, и которым я умышленно представлялся в Лас-Суэртосе, вымышленное, как и ваше – Майне, – чеканя слова, сообщил Ярослав. – Более того. Я не имею ни малейшего отношения к коммерции. К вам я прибыл издалека, как курьер. С важным письмом. Мой вчерашний спектакль в борделе был устроен исключительно для того, чтобы меня, чужака, считали здесь кем угодно, но только не тем, кем я являюсь на самом деле.
– Очень любопытно, – на лице Шальке промелькнула тень удивления. – Продолжайте. Меня интригует ваш бред. И от кого письмо, позвольте узнать?
– От очень важной персоны, которая вам хорошо известна, господин генерал. Мы можем в этих стенах говорить совершенно свободно, не опасаясь, что наш разговор будет услышан?
– Да, можем, – кивнул эсэсовец. – Так кто вас послал, Вайс? Имя. И для начала неплохо было бы взглянуть на само письмо.
– Мой хозяин – ваш друг, адмирал Канарис, – выдержав эффектную паузу и чуть понизив голос, произнес Охотник. – Я понимаю, что это звучит невероятно. Особенно после того, как три года назад весь мир узнал о казни заговорщиков, во Флоссенбурге. Однако, уверяю вас, господин генерал, это не шутка. И не бред. Адмирал Канарис жив. Здоров. Окружен преданными людьми, в число которых вхожу и я. В данный момент он находится даже ближе, чем вы можете себе это представить. После двух лет небытия он решил воскреснуть. И первым хочет увидеться с вами, причем как можно скорее. Вот, возьмите. Остальное из-за соображений безопасности я уполномочен передать вам на словах…
Ярослав достал из нагрудного кармана рубашки сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Шальке. Тот, чуть помедлив, взял письмо едва заметно дрогнувшей рукой, развернул и прочитал выведенные размашистым, но четким почерком, с характерными завитками, строки. В кабинетах спецотдела ГРУ умели мастерски имитировать любой почерк.
«Дорогой друг! Я рад сообщить вам, что со мной все в полном порядке. Рядом верные люди, на которых я могу положиться в любой ситуации. Я полон сил и уверенности в будущем и рассчитываю на вашу поддержку. До скорой встречи. К.»
Шальке перечитал письмо пять раз, затем опустил лист и посмотрел на Охотника. От его былого самообладания не осталось и следа. Черные, как уголь, зрачки, лихорадочно метались. Генерал не мог произнести ни слова – так неожиданно и невероятно оказалось известие о воскрешении друга.
– Господин адмирал сказал, что вы должны узнать его почерк, – спокойно сказал Охотник. – Однако он отлично понимал, что этого слишком мало для стопроцентного доказательства. Поэтому на словах господин адмирал просил передать вам следующее: во время вашей последней встречи, которая состоялась в Берлине, ночью, за девять дней до его ареста, и которая проходила в старом особняке на Блюменштрассе, принадлежащем адвокату Андреасу Хиллебрандту, вы очень лестно отозвались о своей последней любовнице, фрау Габи. Вы сказали буквально следующее: «У этой сумасшедшей девочки так сильно горит и хлюпает между ног, словно ей вначале залили туда целую банку масла, а после заткнули щелку вывернутым наизнанку красным перцем. Вот уже неделю я чувствую себя мальчиком, изнасилованным похотливой учительницей. У меня не осталось сил. Она не хочет любви, только когда спит, все остальное время смотрит на меня горящими глазами и трется, как кошка. Ее особенно сильно возбуждает игра со смертью. Во время последнего авианалета, когда бомба взорвалась особенно близко и в окнах задрожали стекла, она испытала такое наслаждение, что закричала так громко, словно ее ранило. А потом, сжав мою поясницу ногами и царапая спину до крови, билась подо мной в конвульсиях еще целую минуту…» В особняке в ту ночь никого, кроме вас и господина адмирала, не было. И никто, кроме господина Канариса, не мог этого слышать и пересказать, слово в слово…
Охотник замолчал, дав возможность Шальке переварить услышанное, а затем, вполне удовлетворенный выражением, которое без труда читалось на лице хозяина Вервольфштадта, продолжил:
– Я стал членом братства уже в конце войны. В августе сорок четвертого, когда союзники высадились во Франции. Нам даже не довелось участвовать в торжественном параде. И у меня нет татуировки под левой подмышкой. Комендант лагеря в Дахау сказал, что она нам не понадобится, потому что на фронт мы уже не попадем. В апреле сорок пятого года, когда группу офицеров во главе с адмиралом Канарисом арестовали за измену фюреру и отправили в Флоссенбургский лагерь, нас специально отрядили для исполнения приговора, меня и еще дюжину солдат. Я только что получил звание штабс-сержанта. Мне и еще двум солдатам, которые тоже искренне считали господина адмирала патриотом, удалось, рискуя жизнями, спасти его от казни. Накануне расстрела его переодели в форму рядового и спрятали в котельной. Его же форму нацепили на мертвеца, умершего ночью в камере. Чтобы его нельзя было узнать, лицо обезобразили, превратив в кровавые лохмотья… Наутро мы расстреляли пятерых офицеров и сожгли их тела вместе с шестым, чужим, трупом. Затем мы сожгли все документы по лагерю. А через сутки пришел приказ гнать всех уцелевших заключенных на север. Тогда мы вывели адмирала за территорию лагеря, дали немного еды, и он ушел. Совершенно один… Еще через день, во время марша, мы услышали, что фюрер покончил с собой. Тогда офицеры струсили и разбежались кто куда. Мы, сержанты, не смогли их удержать. Расстреляли трех, но и только… Сопротивляться дальше не имело смысла. Янки уже перекрыли дороги… Тогда мы бросили заключенных и решили выбраться самостоятельно. У меня был автомат. Я остановил на дороге какого-то деда, забрал у него одежду, велосипед… В конце концов мне повезло. Блуждая целых два месяца, постоянно прячась, я сумел добраться до Швейцарии и спрятаться у дальних родственников по линии матери. Выправил новые документы, на имя Ганса Розенберга. Именно там, год спустя, меня и нашел человек, принесший весточку от господина адмирала. Он знал, где меня искать. Прощаясь, я назвал адмиралу Канарису адрес, по которому, если все сложится удачно, меня можно будет отыскать после войны. Это было нетрудно. Ведь больше мне некуда было идти, совсем… Так я оказался сначала в Португалии, а затем здесь – в Южной Америке. В одном из государств на севере континента. Среди близких к господину адмиралу людей. Нас, посвященных в его тайну, всего семеро, но каждый стоит десяти. Поверьте, господин генерал. Мне, правда, повезло меньше остальных. Я сильно попортил ногу в автомобильной аварии. Так что солдат из меня теперь никудышный. Но для роли курьера вполне сгодился, как видите…
Судя по выражению лица и некоторым другим визуальным признанкам, произнесенный Охотником монолог показался Шальке убедительным. Он заметно успокоился, вновь став прежним – холодным и надменным вершителем чужих судеб. Встал, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Затем постоял у окна, глядя из-за легкой занавески на стоящий на взлетной полосе самолет. Затем вдруг резко обернулся, жестко вгрызся глазами в Охотника и скомандовал:
