Верещагина могла развести в квартире болото, держать целый день груду грязной посуды в кухонной раковине, бродить по дому в засаленном халате, но совершенно не переносила небрежности и неряшливости в одежде, когда выходила на люди.
Поэтому, несмотря на скудость средств, она купила с лотка у гастронома поролоновую губку для обуви и, отойдя в укромное место, тщательно вычистила сапоги. Уголком носового платка стерла с пальто успевшие подсохнуть пятна. Вывернув шею, заглянула себе за спину и, не найдя больше никаких неряшливых отметин, способных скомпрометировать ее в глазах людей, направилась к автобусной остановке, где ее должна была ждать Урвачева, сидевшая, согласно телефонному пояснению, за рулем красной спортивной машины.
Подруги не виделись больше полугода и теперь, переходя неширокую площадь и направляясь к указанной машине, Галина никак не могла определиться и решить, каким выражением лица воспользоваться для первых минут встречи, какую манеру разговора выбрать, и какими будут произнесенные ей первые фразы. Когда-то в отношениях между ними у нее сам собою установился чуть ироничный и отчасти покровительственный тон по отношению к Урвачевой, ибо в дружбе, как и в любви равноправия не бывает, тем более, что Галина была на год старше подруги. Да и без этого Урвачева всегда числилась вторым номером, и без участия Галины шага ступить не решалась, шла ли речь о фасоне новой шляпки или о смене любовника. Когда-то она регулярно стреляла у Верещагиной деньги до получки, ибо жила безалаберно и тратила деньги легко и нерасчетливо. Могла, к примеру, не задумываясь, выложить половину зарплаты за педикюр в модном салоне или купить случайно попавшиеся ей на глаза песочные часы в медной оправе. Словом, в глазах окружающих казалась бестолковой, недалекой и поверхностной, что на самом деле было далеко не так, зато, по всеобщему единодушному мнению, обладала легким и уживчивым характером.
Окончив школу-интернат в Саранске, Ксения Урвачева приехала в Черногорск и поселилась в хрущевской пятиэтажке на первом этаже у старой и сварливой троюродной тетки, Матильды Генриховны Штосс, которую побаивались все соседи, поскольку она была, во-первых, горбата, а во-вторых, каким-то образом за весьма короткий срок умудрилась свести в могилу четверых мужей, один из которых, кстати, был геологом и однажды видел в предгорье Памира летающую тарелку.
По выражению начитанных и образованных соседей, Матильда Штосс являлась никем иным, как энергетическим вампиром, (соседи попроще называли ее без затей — “ведьмой”), ибо мужья ее уже через полгода совместной жизни начинали вдруг бледнеть на глазах, сутулиться и терять в весе. На что весельчак, гуляка и крикун был румянощекий, упитанный Ваня Толубеев, а тоже очень скоро облетел и осунулся, стал покашливать и говорить слабым глухим голосом, а потом вовсе слег и больше не встал.
У этой-то вампирши и поселилась Ксюша Урвачева, ничуть не смущаясь страшным соседством. И вот удивительно! — ровно через девять месяцев Матильда Генриховна Штосс без всякого постороннего вмешательства и принуждения отправилась на тот свет, оставив земное свое обиталище беспечной и легкомысленной племяннице. То есть несмотря на все вампирские ухищрения и ловушки, Ксюше удалось беспечно и ни чуточки не напрягаясь, оттеснить старуху на обочину бытия, и все крючки, сети и невода, которые забрасывала алчущая чужих несчастий мегера, проваливались в пустоту и возвращались пустыми. Таким образом Матильда Генриховна Штосс, можно сказать, умерла мучительной голодной смертью.
Тут следует заметить, что существуют в мире счастливые люди, от которых все напасти отскакивают, как орех от стены, а при том образе жизни, что вела восемнадцатилетняя девушка, обладающая собственной жилплощадью, любая другая в два-три года опустилась бы совершенно, запуталась, попалась бы в лапы каких-нибудь квартирных аферистов или, по крайней мере, спилась. Однако с Ксюшей ничего этакого не произошло, она жила легко и весело, в полное свое удовольствие, с интересом наблюдая за постоянным кипением страстей и событий, происходивших вокруг нее.
Ксюша Урвачева была одной из тех изумительных природных красавиц, которых так обильно и исправно родит русская провинция. Красавица, которая как бы вовсе не ценит и не замечает своей красоты, во всяком случае не считает ее своей личной заслугой.
Когда Урвачева пришла устраиваться в агентство, где в ту пору работала Верещагина, оживившийся при ее виде и выскочивший из-за стола начальник отдела поинтересовался, умеет ли она печатать на машинке.
— Не умею, — простодушно улыбаясь, ответила она.
— А работать с калькулятором доводилось?
— Нет…
— А… м-м… сортировать почту сможете?
— Не знаю…
— Н-да-с… Так что же вы умеете?
— Ничего, — все так же простодушно и честно отвечала Урвачева.
— Замечательно! — сказал начальник отдела и вытер платочком выступивший на лысине пот. — Я беру вас в штат. Первое время вы будете стажироваться у товарищ Верещагиной.
Вот так произошло их знакомство, очень скоро переросшее в самую горячую и задушевную дружбу, какая может быть только у женщин. У Урвачевой в самом деле был легкий и уживчивый характер. А когда Галина Верещагина зашла с ней на минутку в мастерскую скульптора Булыгина, который накануне оформил грузинское кафе и широко отмечал окончание халтуры, Ксюша застряла там надолго.
Урвачевой с первого же взгляда понравилась богемная жизнь. Здесь тоже, как и везде, кипели вокруг нее нешуточные страсти, но это были уже не бытовые низменные страсти, здесь все было облагорожено и освящено великим и вечным духом искусства. Здесь, к примеру, не возбранялось стоять голой на свету, едва прикрывшись куском марли, но это было не стыдно, потому что это была Древняя Греция.
Булыгин лично слепил с нее двенадцать пляшущих наяд.
А когда тот же упитанный Булыгин в кровь подрался с костистым цепким графиком Кадыковым, который укусил соперника за ухо и расцарапал ему щеку, то драка эта возникла не из плебейского: “Эй, мужик, закурить есть?”, — а в основании данного яростного поединка был положен интеллектуальный спор о пропорции, мере и перспективе. Булыгин в паузе между наядами лепил как раз скульптуру Ленина с поднятой рукой для парка в Черногорске и никак не мог справиться с ширинкой вождя.
— Древние греки обнаженного Аполлона лепили и все выглядело целомудренно, а у тебя вождь в штанах, а ширинка совершенно непристойная… — заметил график Кадыков, бегло осмотрев только что вчерне законченную, сырую еще скульптуру и присаживаясь к накрытому по такому случаю столу.
Помрачневший Булыгин, казалось, пропустил это едкое замечание мимо ушей, но спустя некоторое время, после трех-четырех выпитых рюмок, вдруг свирепо засопел, воинственно пошевелил густыми бровями и сказал, почему-то глядя на Верещагина:
— Некоторые, так называемые “древние греки”, что пробавляются всю жизнь мелкими халтурами, мнят себя ценителями искусства… Но если всякая свинья, которая, кстати говоря, привыкла пить “на халяву” и об этом все знают, но не говорят вслух… Так вот. Если эта свинья, ни уха ни рыла не понимающая в пропорциях…
Вот с чего, собственно, началась эта творческая пикировка, переросшая затем в безоглядную драку.
А Ксении, между тем, очень нравилось, как смачно художники за глаза отзываются друг о друге, совершенно, впрочем, как и писатели, за одного из которых Урвачева опрометчиво вышла замуж, расставшись с трагической и единственной своей любовью, с мужем лучшей подруги — Виктором Верещагиным. Об их пламенном и скоротечном романе подруга, кстати, ничегошеньки не ведала.
Писатель ради заработка писал скучные педагогические рассказы для детей про разные честные поступки, а между делом, для себя, для души и собственного удовольствия активно собирал материал о друзьях и собратьях по перу, задумав написать документальную книгу под названием “Портреты литературных лилипутов”. Некоторые куски из этой книги он с удовольствием зачитывал Урвачевой, куски были довольно смешными, но после чтения становилось грустно и смутно на душе, потому что перо у писателя было слишком злым. Как, впрочем, и он сам. Через два года Урвачева с большим для себя облегчением развелась с этим случайным в ее жизни человеком.
К тому времени, когда Ксения Урвачева обрела свободу от тяготившего ее супружества, мир вокруг нее очень существенно переменился. Со страной творилось что-то темное и нехорошее. На передний план грубо вырвались денежные люди, до тех пор скрывавшиеся в глубокой тени. Эти люди энергично и бесцеремонно вытеснили художников кисти и пера со всех олимпов и прочно угнездились на отвоеванных вершинах.
Художники в массе своей превратились в обыкновенную обслугу, и только несколько упрямых одиночек хранили верность своим обнищавшим музам.
