Идти быстро ему было так же тяжело, как и Андрею, года пребывания на «даче» стали брать свое, и вскоре он стал кричать уже из-за спины.
– Ты хороший человек, Летун, но ты совершенно непереносимый фраер! Постой, черт тебя побери!..
Андрею нужно было передохнуть, и лишь поэтому он скинул с плеч «Тайгу». Встал как вкопанный и принялся вытирать со лба льющийся ручьями пот. Дождавшись, когда Зебра подойдет, он одной рукой подцепил воротник его фуфайки и приблизил его лицо к своему.
– С математикой, говоришь, рамс? Теща жену жизни учит? Твоя жена давно наплевала на тебя. И ты, не желая казаться одним из многих здесь забытых, красишь свою жизнь и слух других фантазиями о том, как все было бы, окажись ты не здесь, а дома!
– Ты что несешь? – зашипел Зебра, вырываясь из пока еще сильных рук напарника. – Сдурел, что ли?
– Я не сдурел. И понимаю тебя, Саня. С каждой почтой тебе приходит письмо из дома, и ты, кивая головой, читаешь его на нарах и делишься событиями с другими.
Санька молчал и темными, похожими на маслины глазами смотрел на подбородок Андрея.
– Здесь, как и везде, не любят неудачников. Быть может, если бы почту от Хозяина постоянно забирал не ты, а я, мне пришлось бы тоже, каждый раз, раздавая вскрытые конверты, один из них прилюдно вручать себе. Один и тот же конверт, ты понял? Один и тот же! Старательно хранимый в целлофановом пакете, чтобы, не дай бог, не затерся до следующего раза. Ты держишь его в тумбочке, и всякий раз, направляясь за письмами, забираешь с собой. На этом конверте один и тот же рисунок, и одни и те же, что и в прошлый раз, места замазаны маркером. Кажется, это вижу один я, и боюсь – ты слышишь? – я боюсь того момента, когда стану понимать, что начинаю тебе верить. Придет этот страшный момент, и я, подыгрывая тебе, превращусь в такого же лжеца, коими тут являются все!
Литуновский отпустил воротник Зебры и легонько стукнул его кулаком в грудь.
– И после этого ты хочешь, чтобы я распахнул перед тобой душу? Зачем, Саша? Мы прокляты, и снисхождение божье на нас уже никогда не сойдет. Никогда, ты понимаешь? Земля вращается, и мы находимся в мертвой зоне, не видимой не только господу, но и остальным.
Вот теперь стало действительно трудно. Сколько кедров свалено? Десять, двадцать? Зебра знает. Он все знает, и Литуновскому считать не нужно. Зебра черта с два даст их обмануть. Доплестись бы до походной кухни. Что там сегодня? Ах, да, он опять забыл. Перловка без масла и щи из прелой капусты с тушенкой. Тушенки нет, какая тушенка может быть на два рубля в сутки на содержание особо опасного преступника? Тушенка у конвоя. Вон, один свою собаку ею кормит. Собака косится на зэков, чтобы, не дай бог, к миске не приблизился кто, и жрет, всасывая волокнистое мясо, как пылесос. И зэки косятся. Хочется мяса, хочется, но как у собак попросишь?
– Андрюха, зачем ты так?
– Чтоб не врал мне никогда, – пояснил Летун. – Свела нас зона, нары рядом поставила, в пару определила, так что будь любезен. Или как ты там говоришь? Будь добр? Так вот, Саня, будь добр, не лечи меня никогда ложью. Первый раз с тобой заговорил и сразу на кривду нарвался. Еще раз солжешь – до две тысячи двадцатого года слова не вымолвлю.
Суп проще есть, если перевернуть котелок углом вверх. За шесть-семь присестов его можно выпить, потом размеренно съесть перловку, и выгадать таким образом, на супе, минуту-другую на перекур. Хлеб лучше спрятать в карман. До ужина прорва времени, а есть хочется уже сейчас. Если не тарить хлеб по карманам, леса много не навалишь. Не будешь лес валить – ШИЗО, будьте любезны. А это тридцать дней на теплой воде с привкусом капусты и по три куска хлеба. За месяц люди сбрасывают килограммов по десять, и после этого с ними начинаются самые ужасные вещи. Сил нет, пополнять их нечем, и человек начинает болеть. С этого момента начинается волшебное исполнение желаний того, кто направил зэка не на «семерку», где рай, а на «дачу».
«Дача» – это богом проклятая больничная палата, где в одиночках лежат больные и ожидают того часа, когда их перенесут в ледник. Выздоравливающих больных на «даче» не бывает. Список зэков составлен поименно, и смыслом их помещения сюда является не исправление, а уничтожение. Эти люди опасны для общества, точнее, для лучшей его части. Исполняется воля высшего света, потому как нет в шестом бараке ни одного, кто на воле не обидел бы власть имущих. Потому лучше не болеть. Болезнь – это командировочное предписание в штрафной изолятор. А ШИЗО – стартовая площадка для рывка на волю. Воля расположена в двухстах метрах от «запретки». Сотни штакетных реек с фанерными щитками, на которых обозначен лишь номер. Литуновский, если вдруг заболеет, да не выздоровеет, будет лежать под штакетиной с цифрами 72555. Зебра – 67323.
Другого пути на волю отсюда нет. Шестеро пробовали за всю историю стояния шестого барака, но все оказались здесь. Заколдованный круг, очерченный двадцатью гектарами тайги, опоясанной колючей проволокой. Внутри – барак, административный корпус, ледник, кладовая для инструмента, караульное помещение и столовая. Снаружи – тысячи километров безмолвия и миллиарды еще не поваленных деревьев. Из населенных пунктов – селения по двадцать домов, где хозяину для поднятия хозяйства достаточно две тысячи триста рублей, да сторожки, в которые прибывают белковать те же сельчане. Никто из находящихся внутри круга не знает точного направления к ним, дорогу сюда знают лишь старожилы из местных, что до сих пор поклоняются прокопченным колодам. Дорогу отсюда не знает никто. Кроме них же. Да пилотов малой авиации, что доставляют из «семерки» тушенку для собак и капусту для зэков. Расстояния здесь меряют сотнями километров, время – десятилетиями срока.
Так-так-так-так-так!..
Цепочка зэков, бредущих с работ, хочет она того или нет, поворачивает головы на звук.
Так-так-так… Сколько мне еще умирать здесь, дятел?
– Шевелись, скоты!..
И зэки шевелятся.
Главное, не нарываться на неприятности. Если вызовут к Хозяину, жди либо беды, либо подарка. Беда приходит, когда заключенному объявляется распоряжение отбыть на две недели в ШИЗО, подарок – если вдруг на «дачу» придет бумага из Москвы о том, что комиссия по помилованию взяла под свой контроль заявление жителя шестого барака. Но даже дед, проживший тут полтора десятка лет, не может припомнить, когда бы зэка при построении объявляли помилованным. Это было бы удивительным, так как здесь отбывают наказание отбросы общества, которые на воле оказались неспособными даже к тому, чтобы зарекомендовать себя для поездки на Остров Смерти. С теми все ясно, им двадцать пять сидеть, книги читать и Библию зубрить. Туберкулез не страшен, от бессилия не загнешься. ОБСЕ каждый год «особые» шмонает, и не дай бог установит, что «полосатому» мяса на двадцать граммов меньше положили. После двадцати пяти напишешь заявление, что осознал и опасности для общества более не представляешь, и, если поверят, выйдешь здоровым, розовым и литературно образованным.
А здесь… Перед отправкой на «дачу» можно получить двадцать четыре, и уже в начале второго десятка загнуться от комплексной терапии, которую над тобой учинили туберкулез, чистка, язва и энцефалит. Замполит вон о простате еще говорил, да о почках… Парацетамолу не хватает, беда без парацетамола.
В середине апреля в зоне произошло событие, которое едва не поставило под вопрос авторитет Толяна Бедового. Смотрящий, собственно, совсем не при делах был, и о теме той ни ухом ни рылом. И поножовщина, которую устроили в бараке Гена Севостьянов, он же Сивый, и Миша Ячников, он же Яйцо, явилась даже не взрывом накопленного за годы гнета отчаяния, а сиюминутной бытовой склокой, вызванной обычным недопониманием сторон. Конвой, слава богу, привлекать не пришлось, и Хозяин ничего не узнал. Но бойня была знатная, и закончилась она лишь после вмешательства доброй половины жителей барака.
Началась эта история с того, что в конце рабочего дня, часов около семи вечера дня тринадцатого месяца апреля Сивый почувствовал жуткое жжение в месте, коим он доселе отправлял естественные надобности в деревянном туалете на улице. Не столь уж это редкое явление было в бараке, мойка для которого организовывалась раз в неделю, и Сивый решил подождать. В конце концов, подумал он, совершенно не подозревая, что думает именно о предмете своего беспокойства, я сам виноват в случившемся. Другие, кому небезынтересна судьба откровенных мест, каждый день, а то и по два раза в день, производят омовения и не считают это зазорным. Я же с таким попустительством отнесся к самому дорогому, и винить теперь за случившееся можно только себя.
Так в общедоступной, легко усваиваемой для слуха и чтения форме выразил свои мысли Сивый. О чем он думал на самом деле, никому не было известно, да только около восьми часов вечера он отправился в лазарет, где уже готовился смотреть по телевизору фильм врач, лейтенант службы Колосников. Вышка для удобства связи с Большой землей была выстроена еще в начале шестидесятых, а впоследствии ее оборудовали под прием единственного канала Красноярского телевидения, и руководство этому было несказанно радо. Телевизоров на «даче» было три, и место их нахождения определено Хозяином его же приказом. Первый – в лазарете, совмещенном с жильем офицеров колонии, второй – в казарме (для комиссий из Москвы, если такие наконец-то случатся) и третий – у Хозяина.
