Он просто лежал с закрытыми глазами и тихо дышал. Почувствовав, что засыпает, он открыл глаза: Девлин, словно с вырезанным из нежно светящегося янтаря лицом, немного отвернулась в сторону, и Клейну привиделась на ее щеке блестящая полоска, оставленная скатившейся слезой. Девушка была невероятно красива. Красивее всех, кого Клейн видел раньше. Он хотел бы смотреть на нее вечно, но его веки сморила вековая усталость. Некоторое время он пытался бороться со сном, но это оказалось выше тех жалких сил, что у него еще оставались. Лицо Девлин все время уплывало из поля зрения. Ее сосок так и остался прижатым к его губам. Клейн разлепил губы и пробормотал женщине прямо в грудь таким низким и неясным голосом, что сам едва разобрал собственные слова:
— Я понимаю, что это не по-джентльменски, но я сейчас засну…
И, улыбнувшись тому, что он все-таки обалдуй, хотя ему и наплевать на это, Клейн заснул.
Хоббс, лежа на диване, смотрел на свисавшую с потолка лампу без абажура. Несколько месяцев назад он приспособился ночевать здесь, в маленькой комнатушке, рядом с его отделанным деревом кабинетом. В последние же недели ему редко удавалось заснуть более чем на час, а с начала изоляции блока „В“ он вообще не сомкнул глаз. У него были дом и жена, но желание навестить ее появлялось все реже и реже, пока не исчезло совсем. Если его жена и находила такое поведение странным, Хоббс не был склонен обращать на это внимание, а тем более беспокоиться. Хоббс теперь с трудом вспоминал имя жены, а ее лицо редко всплывало в памяти. Он не держал здесь ее фотографии. Вообще-то он полагал, что жена его, по меньшей мере, устроилась неплохо, а скорее всего, так, что лучше и некуда. Она тратила практически все, что Хоббс зарабатывал, на себя и на свой дом; а весь ее скулеж насчет недостатка любви и понимания Хоббс выслушивал в лучшем случае равнодушно, а в худшем презрительно. Джейн Хоббс — или Дженет Хоббс? Или Ребекка? — не отличила бы любовь и сочувствие от группового изнасилования. Хоббс улыбнулся этому удачному сравнению и удивился, почему вообще к нему пришла мысль о жене. По-видимому, его мозг очищал себя, готовясь к окончательному исходу. К исходу, который был уже настолько близок, что Хоббс чувствовал ослепительный свет, пылающий по ту сторону бытия.
Он бросил свою машину — а Клейн не ошибся, когда говорил о том, что паноптическая машина была его, Хоббса, принадлежностью, — в исторический вихрь вселенского насилия. Да, исторический! Он, Джон Кемпбелл Хоббс, создавал историю. Он пожертвовал своим творением в надежде на то, что высвобожденный таким образом нигилизм в конце концов подчинится дисциплине сам по себе. В этом он ошибся. Паноптический эксперимент провалился так же, как пропала любовь Хоббса к собственной жене. Доказательства были налицо: пылающий блок „В“, безумная жажда гибели несчастных беззащитных калек в больнице… Хоббс предоставил им возможность продемонстрировать свой разум, а они наплевали на это. А ведь он мечтал, что они найдут в себе силы встать на баррикадах и крикнуть во всеуслышание: „Мы достойны большего! Мы люди, а не отбросы, которыми вы пытаетесь нас сделать!..“
В комнатке вокруг Хоббса загудело, как в большом пустом гробу, и начальник тюрьмы понял, что разговаривает вслух. Время мечтаний ушло, и наступило время отчаяния, безбрежного отчаяния, которое он готовился встретить достойно. Он не страшился этого. Отчаяние поглощало все исключительное превосходство личности, и личность его обратилась в угольки вместе с вселенной, распадающейся в прах. Отчаяние было стоическим, но не смиренным. Абсолютное незнание; полная отрешенность; одинокое путешествие без какой-либо мыслимой цели. Хоббс наконец освободился и мог пускаться в долгий путь. Оставалось всего одно обязательство — начать этот путь с единственно подходящего пункта: оказаться в самом центре принадлежащей ему паноптической машины так, чтобы его увидел каждый.
Раздался стук в дверь, и Хоббс сразу узнал манеру Клетуса. Он встал с дивана, расправил складки на костюме и, поправив галстук, открыл дверь. Черный маскхалат для операций сотрудников специальных штурмовых подразделений сидел на капитане, как на корове седло. От наушника в левом ухе капитана к рации на его груди тянулся тонкий проводок.
— Прошу прощения, сэр, — сказал Клетус.
Хоббс, не говоря ни слова, прошел мимо него и сел за стол. Начальник всегда относился к своему столу с трогательной любовью: тот стоял в этом кабинете с 1882 года. Под его стеклянной столешницей был распластан архитектурный чертеж всего тюремного комплекса в плане. Как никогда прежде, Хоббс был потрясен вызывающей чувство благоговения симметрией своего детища. Он прошел своими ногами каждый его дюйм, знал все его коридоры и камеры. А здесь, под толстым стеклом, лежал скорее даже не чертеж, а сама концепция, идея, воплощение заключительного этапа Картезианского проекта, попытка познать Бога и Человека стараниями чистого разума. Но времена прошли, и теперь грандиозный корабль проекта разбился о скалы иррациональности. Рядом с чертежом лежал осколок этих самых скал: скомканный листочек дешевой бумаги в синюю линейку, вырванный из небольшого блокнота. Хоббс обнаружил его в обрывке целлофана, заткнутым в щель между гранитными блоками стены штрафного изолятора. На листке зелеными чернилами был старательно выведен номер: 1057, а под ним записаны следующие строки:
Каждый вечер и каждый рассвет
Кто-то для радости является на свет.
Кто-то для радости является на свет,
Кто-то рождается для горя и бед.
Хоббс не знал, кто написал этот стишок; он не знал даже, оригинальное это произведение или цитата. Но этот клочок бумаги чаровал его, особенно сейчас, когда начальник тюрьмы пережидал самый темный час накануне своего последнего рассвета. Для горя и бед… Для радости… Хоббс познал обе стороны медали и наконец понял, что предназначено ему судьбой только одна из них. Во всяком случае, он уйдет как личность.
Сдвинув стекло в сторону, Хоббс достал мятый листок и, аккуратно сложив по старым сгибам, спрятал в нагрудный карман пиджака. Клетус кашлянул. Хоббс уже забыл о его присутствии. Теперь он поднял голову.
— Присаживайтесь, капитан.
— Если позволите, сэр, я постою.
— Как вам угодно.
— Я только что разговаривал с Бюро исправительных учреждений в Остине. — Клетус неловко поежился. — И мне приказали временно принять на себя обязанности начальника тюрьмы, сэр…
Такого унижения Хоббс не ожидал; хотя теперь, когда слова были произнесены, он и сам удивился тому, как мало они для него значат.
— Продолжайте, — сказал он.
— Губернатор вроде как слегка удивился, что вы не сочли нужным информировать его о происходящем. Честно говоря, сэр, я тоже. Губернатор заключил, что в настоящее время состояние вашего здоровья вряд ли позволит вам продолжить работу.
— Губернатор, значит…
— Да, сэр.
— А вы, стало быть, с ним связались.
Клетус выдвинул челюсть вперед.
— Да, сэр.
— И на основании чего губернатор осмелился судить о состоянии моего здоровья?
— На основании доводов, которые я изложил ему в своем устном докладе, сэр.
Хоббс молча кивнул.
— Губернатор придает нам подразделение Национальной гвардии. Приказ о вашем освобождении от должности и замене привезут утром на вертолете.
Хоббс снова кивнул. И опять новость не вызвала в нем особых эмоций. Все, что ему необходимо, — это еще один час, и уж в чем в чем, а в помощи Клетуса и его подчиненных он не нуждался вообще. Все предопределилось еще до того, как Клетус постучал в дверь кабинета. Просто теперь не стоит откладывать, но нет причин и для того, чтобы вести себя недостойно.
— У меня есть время собрать свои вещи?
— Конечно, сэр. — Клетус пошаркал ногами. — Мне жаль, что так получилось…
Хоббс обошел стол.
— Я всегда считал вас высоко лояльным и чрезвычайно надежным сотрудником, капитан. Для меня было большой честью служить с вами.
Он протянул руку, и капитан пожал ее. Лицо Клетуса надулось и побагровело от чувств.
— Спасибо, сэр…
Из вставленного в левое ухо Клетуса наушника донеслись невнятный звуки, и капитан, нахмурившись, прижал наушник толстым указательным пальцем. Щелкнув переключателем рации, он наклонился к микрофону и сказал:
— Но это невозможно!
В наушниках опять забормотали. Клетус поднял глаза на Хоббса.
— В блоках зажглось электричество, — доложил он.
Хоббс прошел к окну, выходящему на север: ребристая стеклянная крыша всех четырех жилых блоков светилась в ночи зеленоватым сиянием. В центре сияния, там, где находился купол, венчавший ступицу гигантского колеса, оставалось темное пятно. Хоббс сразу все понял.
