«Сов. секретно. Комитет государственной безопасности. Второе Главное управление КГБ СССР. Личное дело агента. Псевдоним — Вера».
— Псевдоним ты дал? — Журавлев затянулся своей любимой «Примой».
— Сама выбрала. — Белов бессильно плюхнулся в кресло. — И это кое о чем говорит, Кирилл.
— Понимаю. — Журавлев наискось пробежал глазами анкету, задержался взглядом на фотографии. — Елена Станиславовна Городецкая, по мужу — Хальзина.
— Она нам верила, Кирилл, понимаешь?
— Да все я отлично понимаю! — вскипел Журавлев. — Хоть ты кровь не пей!
— А у меня, выходит, можно?! А у нее?!
С минуту смотрели друг другу в глаза, Белов не выдержал первым.
— По теме орешь, но не по адресу, — дожал Журавлев.
— Как сказать… Я простой опер, хоть и старший. А ты у нас — замначотделения и секретарь парткома, тебя послушают, — зашел с другой стороны Белов.
— Ага, и пошлют, куда тебя не посылали.
— Что же делать, Кирилл?
— Думать, — отрубил Журавлев.
Белов выматерился сквозь зубы и полез за сигаретами.
Елену Городецкую он завербовал легко. Принудительной вербовки и доведения клиента до слез отчаянья не потребовалось. Удачное сочетание унаследованного от родителей патриотизма и брезгливого отношения ко всему, что дурно пахнет — от телесной до душевной нечистоплотности — плюс малая толика авантюризма решили дело легко и безболезненно. Не обошлось, естественно, без мужского обаяния Белова, которым он активно пользовался в служебных и личных целях.
«Что дано, то дано, — вечно вздыхал Журавлев, когда вся женская половина ресторана устремляла взгляды на шумно колобродившего за столом Белова, и обреченно добавлял: — Кобель, но родине полезен».
Елена, дав подписку о сотрудничестве, с успехом пресекала происки врагов в отечественном монолитном строительстве. А скрывать было что, если монолит шел исключительно на нужды сложных инженерных объектов — от гидростанций до подземных цитаделей. Оперативный интерес привел ее в группу секретоносителей, баловавшихся диссидентством. Прямой связи между изменой социалистической родине в форме прослушивания «вражьих голосов» и шпионажем, естественно, не было. Но была вероятность, что усвоившие иные идеологические клише, став «инакомыслящими», рискнут «инакодействовать» и вместо укрепления родины трудом начнут гадить по-крупному. Вероятность отягощалась «пятым пунктом» в анкете и многочисленной родней, часть из которой уже успела переехать со Среднерусской возвышенности на Голанские высоты. Где-то там, на выжженных солнцем склонах еще стояли руины крепости Мосада — символа непокорного духа народа Иудеи. А теперь название крепости с гордостью носила одна из лучших разведок мира — израильская. Короче говоря, оперативный интерес новые контакты несомненно представляли, и сверху дали добро на активную разработку группы. Белов скрепя сердце переориентировал своего агента на активное внедрение в среду диссидентов. Волей-неволей к Елена переходила из чистой контрразведки на «израильской линии» в сумеречную зону Пятого управления.
Елена морщила нос, рассказывая о тех, с кем теперь приходилось проводить все свободное время. Белов знал свою клиентуру еще лучше и в душе ей сочувствовал. Но оперативное ремесло требовало жертв. К сожалению, не только Елена, но и новая среда активно сопротивлялась. По проверенным данным Белов знал, что обладательницу красного диплома Архитектурного института, без пяти минут кандидата наук и счастливую жену там принимали настороженно. Не хватало печати неудачника, закомплексованного брюзги и дегенерата, чтобы всерьез винить в своих бедах власть и общество. В любую минуту ее могли изгнать из этих нестройных рядов или, что еще хуже, превратить в поставщика дезинформации.
Идею загнать Елену в «отказ» родил Журавлев. Обсасывали ее долго, так и эдак прикидывая возможные перспективы. Елена, естественно, в обсуждении собственной судьбы не участвовала. Когда решение созрело, все дружно посмотрели на Белова. Как куратору агента привести приговор в исполнение предстояло именно ему. Три дня он ходил сам не свой, не решаясь вызвать Елену на встречу. Но все произошло само собой. Она позвонила первой.
Встретились на конспиративной квартире. Белов, верный своим правилам работы с агентурой и обхождениям с дамами, никогда не забывал о праздниках. Был канун Восьмого марта. Он поставил специально для нее купленные тюльпаны в вазу. «Захочет — возьмет с собой, нет — останутся бабульке, содержащей квартиру».
— Спасибо. — Елена вошла в комнату, бросила плащ на диван. — Гуляем?
От него не укрылась тревога в ее голосе, но решил пока ни о чем не спрашивать.
— Праздник все-таки.
Она прикоснулась пальцами к красным лепесткам, провела по тонкому стебельку.
— Красивые. — Вздохнула, убрав руку. Села на диван, замолчала, отвернувшись к окну. Белов не торопил. Сел за стол, принялся изучать узор на скатерти. Елена остро чувствовала чужой взгляд, это он знал и решил лишний раз не тревожить.
— Может, выпьем? — неожиданно спросила она.
— Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня? — встрепенулся Белов. Явка была на Патриарших, фраза выскочила сама собой.
— М-да, — покачала головой Елена. — У советской интеллигенции два цитатника — «Двенадцать стульев» и «Мастер и Маргарита». На все случаи жизни годятся. А Пушкин из школьного курса — уже высший пилотаж.
— Ну, не «Архипелаг ГУЛАГ» на каждом углу цитировать! — Белов вдруг вспомнил, что, по слухам, шеф КГБ Андропов знал «Двенадцать стульев» наизусть и время от времени любил проверить память сотрудников вопросом типа «со стороны какой деревни вошел в Старгород Остап?». — Кстати, откуда вошел в город Бендер?
— Со стороны Шмаковки, Игорь. Что говорит о том, что интрига закрутилась в «черте оседлости». А суть ее в том, что еврейский мальчик помогал разорившемуся дворянину искать сокровища, спрятанные в стуле. Их было ровно двенадцать, по числу мест в Великой Ложе. И мешал им поп-расстрига, у которого советская власть экспроприировала все, что церковь копила на черный день. Только ничего у них не вышло, потому что коммунисты на деньги Ложи и Церкви построили клуб железнодорожников. Интересно? — Елена вздохнула. — Могу еще рассказать, кого имел в виду Корней Чуковский в детской сказке «Таракан-тараканище».
— Что произошло, Лена? Она пристально посмотрела ему в глаза, чуть откинув голову.
— Давай выпьем, а? — сказала на что-то решившись, только было неизвестно — на что.
— Нет проблем! — Белов достал из кейса бутылку коньяка, подарок друга из КГБ Армении. — «Гады, жертвую во благо общего дела!» — Настоящий «Арарат», качество гарантирую.
Он вышел на кухню за рюмками. Постоял, соображая, что же делать дальше. В комнате сидела женщина тридцати лет, у которой из глаз вот-вот брызнут слезы. Мужчина в нем говорил одно, а опер — другое. Никаких гарантий, что в квартире не понатыкали микрофонов, не было. Большую часть его агентуры составляли женщины, и слишком успешная их работа навевала начальству мысли, что одной беззаветной любовью агентесс к родине это не объяснялось.
«Если не дам результат, мне бутылку затолкают не скажу куда. А за сожительство с агентом вообще кастрируют. И не объяснишь же, что баба была на грани истерики, а другого способа вернуть ее к жизни я не знаю». Он вернулся в комнату. Елена сидела на диване, поджав под себя ноги.
«Чему быть, того не миновать», — решил для себя Белов, встретившись с ней взглядом. Тоска и боль в ее глазах были смертные.
Елена пригубила коньяк, провела по губам языком.
— Вкусно. — Тряхнула головой. — Ладно, Игорь, давай о деле.
Он сел за стол, чтобы не видеть ее коленей, обтянутых шелковой юбкой.
— Кажется, я серьезно напортачила, но другого выхода не было. Вчера у Лизы Знаменской собралась компашка. Сначала час накручивали друг друга. Дирижировал «Клест». Потом, когда народ созрел для баррикад и эшафотов, появился новенький. Серьезный дядя. Принес свежие новости о страданиях «узников совести». Описать дядю?
— Потом. Давай фактуру. — Белов напрягся, остро почувствовал качественную контригру.
— Пустили по кругу письмо к американскому Конгрессу. Что-то в защиту этих самых «узников». Пришлось подписать. — Лена, увидев, какую мину состроил Белов, вздрогнула, как от удара. — А что оставалось делать, если они все на меня уставились?
— Та-ак. — Белов залпом допил коньяк. Лену сыграли качественно. Это был самый надежный способ проверки. Закостеневшие в диссидентуре пачками подписывали воззвания и письма протеста, терять им уже было нечего. Самые сообразительные заблаговременно обзавелись справками о вялотекущей шизофрении и суда не боялись. Разве что психушек… А новичков следовало проверять и вязать намертво. Слово — оно и есть слово, оперативную запись в суд не потащишь. А вот бумажку с собственноручно и добровольно исполненной закорючкой — сам бог велел. Как учил Вышинский, добровольное признание — царица доказательств. А тут тебе не выбитое в подвалах, а абсолютно добровольное признание в антисоветской деятельности. Осталось только положить в конверт и отправить по почте, чтобы родные «органы», перехватив подметное письмишко, радостно поставили на оперативный учет очередного борца за справедливость. Тот, кто дирижировал этим сбродом шизиков, отлично знал азы оперативного ремесла: ни один агент без визы опера на такой шаг не пойдет, и ни один опер не даст агенту добро на участие в антиправительственной деятельности, потому что до оправдания «преступления» в оперативных интересах советские законы еще не дошли. Подпишешь — приговор, не подпишешь — приговор как агенту.
