— Ну хотя бы кусочек чего-нибу-у-у-у-удь!!!
Два дюжих охранника вернули меня в сидячее положение. По мере того как прояснялся мой взор и я начинал различать яства на столе, подступала истерика. Я готов был в рукопашном бою отвоевать стаканчик мускатного или ложку икры, крылышко бекаса или пирожок с вязигой, голой рукой схватить с жаровни пригоршню жареных грибов с луком, сожрать банку исландской сельди вместе с банкой, но меня привязали к стулу, а кроме того, я обессилел и был на грани безумия.
Я нечего не мог сделать, даже родину продать за кусок бифштекса из быка с яйцами, потому что родину продали уже до меня, вместе со всеми ее секретами и бифштексами — вот этим троглодитам, получавшим патологическое наслаждение от того, что в моих резервуарах кончались запасы природной влаги.
Я закрыл глаза и сделал все, чтобы не думать о еде, но организм не слушался — пожирал, впитывая, всасывал запахи сациви из птицы, заливного поросенка, устриц, миног в горчичном соусе, мидий в майонезе и «Бенедиктина».
Я потерял сознание. А когда очнулся, пахло уже вишневым киселем, шоколадным кремом, кофе, трубочками со сливками и «Майским» чаем.
— Дайте! Мне! Есть! — крикнул я.
На мгновение все смолкло — чавканье, голоса, стук вилок, ложек, бульканье «Шато-Икем», и уже знакомый голос произнес:
— Живучий, падла! Три перемены продержался — от гуся до десерта.
— Налить ему?
— Налей! — крикнул я. — Налей, садюга, чего-нибу-у-у-у-дь!
— Налей, — приказал распорядитель бала сатаны.
Мне налили воды из-под крана в граненый стакан, который я хотел откусить, но не смог и едва не сломал зубы.
А троглодиты смеялись, кричали хором, тыкали в меня вилками. Вода окончательно привела меня в чувство, пополнив запасы слюны и слез, глаза увлажнились, и боль в затылке стала ощутимо стихать, и теперь я стал видеть и слышать все отчетливо, и память стала возвращаться ко мне. Нужно было причесать взлохмаченные стрессом мысли, и я взял тайм-аут, изобразив обморок.
— Чего ты ему налил, идиот?
— Как — чего? Водки, разумеется.
— Загнется раньше времени!
— Если он от меллапантина не загнулся, то от водки не загнется и подавно.
Из этого трепа в общем гуле голосов я понял, что мне сделали какую-то инъекцию, возбуждающую аппетит. А теперь дали водки, которую я принял за воду. Не понял только, зачем им все это нужно. Неужели вид голодного человека может доставить кому-то удовольствие?
Наверно, может. Хлеб и зрелища — самый ходовой товар. Человечество доразвивалось до того, что алчущие и нищие стали заменять актеров. Разве упитанные мира сего, выходя из «Роллс-Ройсов», «Мерседесов» и «Волг», не получают удовольствия от созерцания наших нищих стариков, старух, детей, беженцев, инвалидов, голодных шахтеров, безработных ученых, бездомных офицеров и прочих, прочих, кому несть числа, кому ни о чем не говорят цифры «миллион», «миллиард», «два миллиарда», «три миллиарда», которые они переводят на свои счета, недоплачивая поэтам, ученым, врачам, рабочим, отключая в регионах свет, проводя слишком уж откровенную политику геноцида против своего народа — терпеливого, молчаливого, но до той поры, пока никому не пришло в голову наколоть всех меллапантином и не привязывать к стульям.
Мне стало легче, как только я почувствовал себя подданным моего изголодавшегося народа, я открыл глаза и поднял голову.
Прямо передо мной, заложив руки за спину, стоял заключенный исправительно-трудового лагеря строгого режима КЩ-1354 ЯМКОВЕЦКИЙ Борис Евгеньевич, 1949 года рождения, одетый в костюм лондонской фирмы «Дживз энд Хокс». Лагерный номер на лацкане пиджака отсутствовал, но запах одеколона «Корвуазетт» и «Камю» сохранился.
— Ты думаешь, это ты меня нашел? — спросил он с циничной усмешкой. — Нет, Столетник, это я тебя нашел! Только я не стану тратить на тебя деньги, как Майвин. Все, что меня интересует, ты расскажешь мне за кусок черствого хлеба.
Он неверной походкой подошел к столу, налил полный фужер коньяку, поднес к моему носу… а потом выпил сам — залпом; не поморщившись, отставил фужер, взял маслину с блюда и, подбросив вверх, поймал ее ртом.
Что ни говори, тюрьма накладывает отпечаток на манеру поведения, но всем этот дешевый трюк необычайно понравился, и помещение наполнилось пьяным хохотом и аплодисментами.
Восемь троглодитов, пресытившись отборной ресторанной жратвой, ожидали зрелищ. Среди них я узнал Анастаса Рыжего, Евгению Давыдову в платье с воротником а-ля Питер Пэн.
Высокий худощавый человек в дешевом черном костюме и галстуке-бабочке был, вероятно, официантом, судя по тому, как проворно он менял сервировку стола и разливал по бокалам шампанское. Кажется, я начинал догадываться, куда на сей раз занесла меня нелегкая: ресторан «Невод», а официант — не кто иной, как брат бывшего подельника Ямковецкого Гриши Потоцких — Эдик, о котором Жорж Дейнекин по кличке Карат рассказывал Викентию.
Прежде я никогда в этом плавучем кабаке не был, но читал где-то, что есть такой — плавучий в прямом смысле: с лопастями, двумя палубами, медным гонгом, старинным якорем и прочими декоративными аксессуарами волжского пароходика прошлого столетия; писали, что его можно зафрахтовать как по наличному, так и по безналичному расчету и отправиться на нем по каналу имени Москвы всем уставшим от бизнеса коллективом фирмы вместе с блядями. По-моему, мы и сейчас куда-то плыли: за иллюминатором менялся лесистый пейзаж.
Из-за стола встал Анастас Рыжий, пошатнулся, потянул за скатерть, но устоял и поднял стакан с вином:
— Господа! — проговорил с заметным усилием. — А можно… можно, я ему в мор-рду дам?
— Сядь! — дернул его за полу синего пиджака сосед справа.
— У-у, с-сволочь! — плюхнувшись на стул, скривился Рыжий в плаксивой гримасе. — Соб-бакой меня кусал!..
Ямковецкий взял с блюда поросенка, разорвал его пополам; расставляя для устойчивости ноги, подошел ко мне на расстояние перегара и поднял над головой румяный, запекшийся искристой корочкой, ошеломляюще пахнущий жирный бок:
— Кажется, вы просили есть, мусье?..
Жир капал на пол. Я не успевал сглатывать набежавшую слюну. За годы занятий единоборствами мой болевой порог значительно снизился, а кроме того, я владел несколькими секретами от Гао и Кима Челя, так что если бы меня подвесили на дыбе и стали использовать вместо боксерской груши, я бы перенес такую экзекуцию значительно легче. Наверно, этот мелла… как его там?.. пантин, что ли?.. — очень сильное и вредное средство, иначе не было бы миллионов больных, страдающих отсутствием аппетита. Рубь за сто даю, что его изобрели в застенках гестапо или КГБ специально для пыток!
Я стал убеждать себя по системе йоги, что меня пытаются накормить трупом, что вытекающий жир — это трупный яд, соус на столе — рвотная масса, вино и коньяк в бутылках — моча желтушного больного.
— Всем жра-ать!!! — заорал вдруг Ямковецкий и впился золотыми зубами в поросенка. Глаза его покраснели, как у первобытного человека, хотя я никогда раньше не встречался с первобытными людьми.
Вся его рать набросилась на еду, пьяно хохотали женщины (кроме Давыдовой, здесь были еще две особи женского пола, назначение которых было понятно без инструкции).
«Шабаш, — определил я происходящее. — Скоро они высадятся на берег и станут плясать вокруг костра голышом. А костром буду я».
Массовое веселье, вспыхнувшее по приказу, скоро стало затухать — все уже напились, сам Ямковецкий был пьян, пьян от упоения властью надо мной, связанным, голодным, избитым, но не сломленным. Последнее обстоятельство постепенно приводило его в бешенство, я чувствовал, что он нервничает, спеша насладиться сомнительным триумфом.
У двери, скрестив на груди волосатые руки, верзила охранник жевал жвачку. Ничего другого ему не полагалось по штату, но я его не жалел: ему достанутся объедки со стола, и он будет счастлив.
— Ты должен мне сказать спасибо, что я держу тебя связанным, — снизошел Ямковецкий до пояснения своей позиции. Он взял стул, повернул его спинкой ко мне и уселся верхом, что было не очень вежливо по отношению к присутствующим, но, подозреваю, у, нас с ним были о вежливости разные представления. — Знаешь, почему?
Я терпеливо молчал. Вообще до того, как поймешь все до конца, лучше молчать — это я давно заметил, еще в школе.
Он неторопливо раскурил толстую сигару (видимо, из лагерных запасов), пустил мне в лицо струю дыма, не зная того, что дым отбивает аппетит, чем принес мне существенное облегчение.
— Потому что если я прикажу развязать тебя, ты обожрешься и подохнешь, понял?
Сигарный дым пахнет пылью.
— Понял, — ответил я. — Спасибо.
Все тоже достали сигареты и закурили. Несмотря на кондиционер, каюта наполнилась дымом, стол и сидевших за ним троглодитов затянуло сизой пеленой. Если бы еще кто-нибудь включил музыку и она поглотила пьяные голоса, было бы ощущение, что мы остались с Ямковецким один на один.
