Она все-таки нашла брод. По скользким камням все-таки перебралась на ту сторону. Она крепко взяла его за руку, потащила назад, за собой.
– Нет, нет, нет… – шептала она, как молитву. – Нет! – сквозь слезы кричала она. – Господи, не-е-е-ет!
Его лицо, его фигура, его рука, крепко сжимавшая ее руку, исчезали, просто растворялись, рассеиваясь в светло-сиреневый туман. Такой туман увековечил в своих полотнах Клод Моне.
– Лина! Линочка, успокойся! Все хорошо. Это – дурной сон! Посмотри на меня. Лина, посмотри на меня! Все хорошо… – Тасманов испуганно тряс ее за плечи. – Все будет хорошо! Это сон!
От ее взгляда, скорбного, строгого, чужого мурашки побежали по спине Тасманова.
Алина упрямо качнула головой.
– Это не сон, Леша…
Хабаров запустил мотор, погонял его на разных оборотах и резво сдал назад, обеспечивая место для разгона.
Теперь между быть и не быть немногим больше двухсот метров. Он отпустил сцепление, вжал в пол педаль газа и устало закрыл глаза. Больше не было страха, не было боли и его тоже не было…
Алина с силой оттолкнула Тасманова, бросилась из дома на улицу.
Она бежала через поле к реке. Ее босые ноги тонули в глубоком снегу, но догнать ее было невозможно.
– Не смей! – кричала она. – Тормози! Не смей!
Полными ужаса глазами Хабаров видел, как по мосту, навстречу летящей к пропасти машине бежит она – любимая, единственная, родная.
Еще мгновение – и машина собьет ее.
Но еще до осознания такого исхода он автоматически делает то, что должен: уводит руль чуть вправо, резко, очень резко срывает ручник и крутит руль влево, чуть обозначив направление, машину разворачивает, он выжимает сцепление, включает первую, разворот на сто восемьдесят градусов почти закончен, он отпускает ручник и возвращает руль в исходное положение, бросает сцепление и – газ в пол…
Он сидел в оцепенении, тупо глядя перед собой. У него была стопроцентная уверенность в том, что вот сейчас в машину сядет она или не сядет, а просто подойдет к его дверце, откроет ее и…
Хабаров нервно кусал губы, тщетно подыскивая, как бы оправдаться.
Но ее почему-то не было.
Он открыл дверцу, вывалился из машины.
Джип стоял в полуметре от обрыва.
«Она же бежала ко мне над пропастью! Это она спасла меня… Ее любовь…»
Хабаров привалился спиной к колесу.
Ветер рвал его волосы, швырял колючие льдинки снега прямо в лицо. Он сидел не шевелясь, пытаясь почувствовать, уловить признаки возвращавшейся к нему жизни.
Утром она провожала его в аэропорт.
– Саша, можно я полечу с тобой?
– Алина, отпусти меня…
– Если ты полагаешь, что разница в девять часовых поясов поставит твои мозги на место, изволь!
– Спасибо тебе.
Она порывисто обняла его.
– Возвращайся скорей!
Он был холоден. Он подхватил сумку и, не оглядываясь, пошел к самолету.
Лавриков сменился после дежурства и, стоя на остановке, соображал, как быстрее добраться домой. Служебный «Соболь», увозивший со смены ребят, ушел без него: уж очень тщательно Сомов разъяснял ему должностные обязанности командира взвода спасателей, временное исполнение которых на время отпуска Хабарова поручили ему.
– Женя, садись!
Лавриков немало удивился, увидев машину Хабарова и Алину за рулем.
– Привет, солнце!
Он неуклюже чмокнул Алину в щеку.
– Саня где?
– Улетел в Приморье на несколько дней.
– Когда?
– Сегодня.
– Зачем ты его отпустила?
– Он меня не спрашивал. Умер его старый знакомый, у которого мы гостили в тайге. Саша полетел его хоронить.
– Черт! Не надо было его отпускать! Где он теперь? Где его искать?
– Женя, хоть ты объясни мне, что происходит?! Саша творит не пойми что, брат молчит, ты – туда же!
Лавриков отчаянно махнул рукой.
– А-а-а, пропади всё! Опять я – крайний! Умирать он полетел! Понимаешь?!
Алина кивнула. Лавриков притих, ожидая бури эмоций и потока слез. Вдруг она улыбнулась и очень буднично сказала:
– Съезди со мной в автосервис. Саша сказал, нужно посмотреть подвеску, заменить тормозные колодки, отремонтировать стояночный тормоз и резину поменять.
– Алина, ты меня слышала?
– Женя, с ним все будет хорошо. Беду я бы чувствовала.
– Когда обратно, командир? – пилот вертолета Миша Данилов пытался перекричать шум двигателя и стрекот лопастей.
– Чего? – переспросил Хабаров.
Он надел наушники и щелкнул тумблером внутренней связи.
– Когда обратно, спрашиваю?
– Не знаю пока. Я тебе со спутникового позвоню.
– Номер не потеряй! Вот она, твоя избушка! – Данилов показал пальцем вниз. – Знахарь здесь живет. Я к нему людей вожу. Мертвого, говорят, поднимет! Ты зачем к нему?
– Помер он. Надо похоронить.
– Жалко! Приготовься, садимся.
Ми-2 завис в полуметре от земли, взбивая лопастями снежные вихри.
Хабаров бросил в снег здоровенный рюкзак, потом спрыгнул сам, увязнув по грудь в сугробе, и дал отмашку.
Взревев двигателями, вертолет резво пошел на взлет. Еще минута, и оранжево-синяя винтокрылая машина МЧС исчезла из виду, нырнув за гребень тайги. Еще какое-то время было слышно ее затихающее стрекотание, потом тайгу вновь укутала девственная тишина.
Искрясь на снегу мириадами зайчиков, солнце задорно било в глаза. Хабаров невольно щурился, осматривая окрестности. Потом он взял за лямку рюкзак и, волоча его за собой, утопая по грудь в снегу, стал пробираться к стоявшей у опушки избушке. Небольшое расстояние метров в сто пятьдесят он преодолел часа за полтора и, несмотря на мороз, порядком взмок.
Пробираясь по непролазным сугробам, он то и дело всматривался в убогое среди кедрового величия человеческое жилище и тщетно старался уловить признаки присутствия живого человека. Не было ничего, что бы свидетельствовало об обитаемости таежной избушки. Нервный озноб пробегал по спине, заставляя идти возможно быстрее.
Подобравшись ближе к жилью, Хабаров увидел расчищенную от снега площадку у входа. Выбравшись из двухметрового сугроба, он рухнул на нее практически без сил.
«Слава богу! Митрич, ты живой!» – прошептал он.
Хабаров лежал на снегу, тяжело дыша, раскинув руки, глядя в голубое морозное небо, и улыбался.
Избушка была до крыши обрыта снегом. От площадки перед домом были расчищены дорожки-тоннели к сараю и колодцу, а еще в сторону тайги. Снег на бортиках был выше человеческого роста.
Переведя дух, Хабаров поднялся и потащил рюкзак в дом.
После яркого полуденного солнца в темноте избушки невозможно было что-либо рассмотреть.
– Митрич! – позвал с порога Хабаров.
Никто не ответил ему. Хабаров щелкнул зажигалкой и смог разглядеть в дальнем углу темную человеческую фигуру.
– Митрич?
Но фигура не шевельнулась.
Хабаров зажег стоявшую на столе самодельную свечу и осторожно, боясь наступить на лежавшие на полу книги, пошел к человеку.
Старик сидел, подобрав под себя ноги, как это делают йоги, его спина была идеально прямой, а голова слегка запрокинута назад, руки раскрытыми ладонями вверх лежали на коленях, большие и указательные пальцы обеих рук были сомкнуты в кольцо. На нем были черные свободные штаны и черная китайская рубаха-балахон. Старик сидел с неподвижным, будто каменным, лицом и широко раскрытыми, словно от ужаса, глазами.
Хабаров легонько дотронулся до него. Это не произвело никакого эффекта. Он потрогал пульс на шее и с облегчением вздохнул.
– Митрич, черт бы тебя побрал с твоей медитацией!
Хабаров сел рядом и стал ждать.
Неверным, блуждающим взглядом он принялся равнодушно рассматривать комнату с бревенчатыми, увешанными пучками трав стенами, более чем скромную постель, ворох старинных книг, нехитрую посуду в самодельном стенном шкафчике в углу, висевшую на лосиных рогах шубу и свою старую гитару, наконец, самого Митрича.
Старик сильно сдал. Его тельце было сухим и маленьким, а лицо похожим на сморщенное печеное яблоко. От лица исходил неизъяснимый свет. Наверное, так светится доброта.
Свеча скоро догорела, и свет поглотила тьма. Хабаров закрыл глаза и стал слушать тишину. Он сидел так какое-то время, потом поднялся и, морщась от боли в затекших от неподвижного сидения ногах, вышел на улицу. Солнце клонилось к закату.
«Странно, я что, проспал полдня?» – догадка казалась нелепой.
Хабаров вернулся в дом, запер на ночь двери на засовы. Внезапная, пронзающая всё нутро боль сбила его с ног. Он беспомощно рухнул на колени посреди избушки, завалился на бок, сцепил до скрежета зубы, чтобы подавить вырвавшийся из груди стон, и потерял сознание.
Он очнулся от отвратительного горького привкуса во рту. Разжав его зубы, Митрич ложкой вливал ему в рот отвар.
– Вот, волк меня съешь, помощничка я себе призвал! – досадовал дед. – Спокаивал себя, мол, Саня приедет – помру. А тут еще Бог укажет, кто скорее!
