— Ну и в результате?
— В результате летчика отстранили от работы и двоим техникам по шапке дали, якобы они что-то там при проверке испортили, сбили системы. У нас никто даже вникать не стал в эту ерунду. Лажа полная, любому понятно.
— А на самом деле что случилось?
— А на самом деле в ТЭЧ сказали, вроде бы птица в воздухозаборник попала, на подъеме.
— Ну понятно. — Проскурин ровным счетом ничего не понимал в авиамеханике, но одно знал точно: если птица попадает в двигатель, то это сурово, самолет вполне может рухнуть.
— Пошли дальше. Смотри здесь. Авиационная часть, подчиненная, между прочим, Северо-Кавказскому военному округу.
— И что?
— Вот, смотри. Вылет: двадцать пятого декабря. Летчики: Симаков П. А., капитан, и Лошников Г. Г., старший лейтенант. Задача: отработка ночного спаренного полета в условиях нулевой видимости. Далее, при отработке маневра перехвата самолет Симакова, неожиданно потеряв управление, сблизился с самолетом Лошникова и ударил его носовой частью в основание стабилизатора, что повлекло за собой полное разрушение стабилизатора, хвостовых плоскостей, неполадки в системе подачи топлива и пожар в двигателе. Самолет Лошникова, оставшись без рулей высоты и стабилизатора, потерял управление и рухнул в море. Оба пилота, предположительно, погибли. Обломки самолетов найти не удалось.
— Ну?
Алексей отложил листы.
— Не мог Симаков ударить Лошникова в хвост.
— Почему?
— Симаков — ас. Он заканчивал училище годом раньше и был первым на курсе. О нем, наверное, до сих пор легенды ходят среди молодняка.
— Ну и что?
— Симаков — старший по званию, отличный летчик, что называется, от Бога, идет в спарке с молодым старлеем. Кто ведущий, а кто ведомый, как ты думаешь?
— Ну, наверное, Симаков — ведущий, а этот… как его… Ложников…
— Лошников.
— Неважно. Он — ведомый.
— Но если Симаков — ВЕДУЩИЙ, а Лошников — ВЕДОМЫЙ, то как мог Симаков ударить Лошникова в хвост?
— Ну тут же написано: «неожиданно потеряв управление».
— Запомни, майор, раз и навсегда: самолеты НЕОЖИДАННО управление не теряют. Всегда есть несколько секунд первого сбоя, когда еще можно что-то предпринять. Асу, как правило, этого хватает. Зная стиль Симакова, могу Предположить, что бы делал он.
— И что же?
— Увел бы самолет от ведомого. Столкновение — практически стопроцентная гибель по меньшей мере одного из пилотов.
— Не успел.
— Допустим. Что случилось с самолетом? Заклинило рули? Вышли из строя системы навигации? Но в этом случае самолет продолжает двигаться с начальной скоростью.
— Двигатель заглох.
— Это называется «пропала тяга». Ладно, допустим. Вышли из строя система энергоснабжения, система подачи топлива, пожар в двигателях. «МиГ» сбрасывает скорость.
— Стоп! Тогда Лошников должен был врубиться ему в хвост.
— Именно.
— Выходит, Симаков шел позади и…
— Что, мощность двигателей увеличилась? Не бывает такого. В любом случае Симаков держался бы на безопасном расстоянии, чтобы не попасть в турбореактивную струю. Значит, у него было время, чтобы что-то предпринять. Не срастается, майор.
— Точно.
— Они вынуждены были обозначить в отчете Симакова как ведущего, иначе получилась бы полная туфта. Кто РЕАЛЬНО вел самолеты, а кто шел ведомым, мы не знаем и, наверное, уже не узнаем никогда, но для отчета комиссии понадобилась правдоподобная история. Вряд ли у кого-нибудь, кроме нас, да, может быть, еще двоих-троих техников, появилось желание разбираться, как могло случиться, что Симаков ударил Лошникова в хвост.
— Постой, — перебил его Проскурин. — А может быть, все наоборот? Может, в отчете специально написана лажа, чтобы технари решили, будто комиссия намеренно скрывает причины катастрофы, а? Это же отличный ход. Кто-то взял да и переключил внимание техников с одного на другое, заставив их тем самым уверовать, что катастрофа таки имела место быть. Раз выгораживают, значит, есть из-за чего.
— Возможно, — согласился Алексей. — И наконец, дата. Двадцать пятое декабря, воскресенье.
— Дорожники отдыхают.
— Точно. Сажай себе самолеты и сажай. Так-то вот.
Проскурин почесал подбородок.
— Да. Звучит все это здорово, но на деле-то…
— Я, конечно, понимаю, это все домыслы, но смотрим дальше. Комиссия: Осташенко, Ромин, Сивцов. Ты знаешь, что такое комиссия из штаба?
— Догадываюсь, — кивнул майор.
— Да нет, тут догадываться нечего. Это надо знать. Всем известно: комиссия из штаба округа диктует свои условия, они могут в отчете написать любую лажу. Попробуй узнай, что это за парень — Лошников. Обязательно окажется, что какой-нибудь новичок, которого два дня как в полк перевели. И тоже наверняка кто-нибудь из штаба округа постарался.
Проскурин пожал плечами. Нельзя сказать, что его особенно убедили слова Алексея. Насчет летных качеств Симакова — тут, конечно, ему как летчику виднее, — но все равно слова остаются всего лишь словами. Для следствия эти рассуждения яйца выеденного не стоят и в качестве доказательств приняты к рассмотрению не будут.
— Пойдем дальше, — продолжал Алексей. — Самолеты упали в море, обломков не обнаружено. Как и тел пилотов. Подозрительно похоже на наш случай.
С этим Проскурин не мог не согласиться. Действительно похоже. Но опять-таки это понятно только им, поскольку они знают истину насчет крушения — точнее, мифического крушения — двух «мигарей»: Поручика и Алексея.
— Пожалуйста, вот тебе еще один случай. Майор
Кудрявцев. Катастрофа. Обледенение плоскостей. Странно, ни разу о Кудрявцеве не слышал. Суббота. Семнадцатое декабря. Обломки обнаружены, но идентификации не поддаются… Чувствуешь? Бери любую развалину, раскурочь на кусочки и раскидай на площади в два квадратных километра. Вот тебе и все падение самолета. Ну, для правдоподобия можно лужу керосинчика зажечь. И опять знакомые все лица — Сивцов, Ромин, Быков. И ни к чему не подкопаешься. А главное: все интересующие нас самолеты потерпели аварии на территории Северо-Кавказского военного округа; во всех трех случаях одни и те же члены комиссии, варьируется максимум один человек; в двух случаях обломки самолетов и тела не обнаружены, а в третьем — идентификации не подлежат, Усекаешь?
— Семнадцатого полоса совсем коротенькая была.
— Потому и гнал заказчик. Проверь, и окажется, что к семнадцатому как раз метров шестьсот дороги и было готово. В крайнем случае можно на реверсивной тяге сесть.
— Надо поднять документики, — согласился Проскурин. — Да, кто-то постарался. Похоже, похоже. Но ты же сам понимаешь: это не факты, а домыслы. А на домыслах далеко не уедешь.
— Согласен, но номера самолетов надо переписать, — кивнул Алексей. — Пойдем дальше.
Они углубились в чтение.
Максим нашел раненого лейтенанта не без труда. Во-первых, оказалось, что справочное окошко уже закрыто. Пока отыскали дежурного врача, пока подняли списки, пока разобрались, кто где лежит. Оказалось, что реабилитационное отделение, которое, по идее, должно относиться к хирургии, наполовину забито туберкулезными больными. Честно говоря, Максим и представить себе не мог, что в армии можно отыскать такое количество туберкулезников. Просто понятия не имел.
Пока дежурный врач раскапывал в стопке абсолютно одинаковых папок нужные дела, Максим в уме пытался определить направление дальнейших поисков. Честно говоря, он не совсем понимал, что делать дальше. Ну, отыщет то самое заведение. Положим. И что? Он ведь так и не узнал, чем, собственно, занимался убитый солдат. И даже не установил его личность. Отправить рапорт наверх? Кому? В штаб округа? Так рапорт этот ляжет на стол непосредственно Саликову. Скорее всего дело закончится тем, что чистым светлым утром он увидит в подъехавшей кабине лифта неприметного серого парнишечку с военной выправкой, а в результате его, Максима, тело найдут в том же лифте, в луже еще теплой крови. Примерно так же, как тело Иверина с разбитой головой. Писать выше? Куда? Кому? Положим даже, рапорт докатится до человека, способного принять необходимое решение. Тот наверняка пошлет проверочку, проверочка, несомненно, постучится в дверь все к тому же Саликову. Если это будет кристально чистая проверочка, то, возможно, не к Саликову, а к кому-нибудь еще. Но так или иначе, до Саликова информация дойдет, и тот уж позаботится, чтобы военный прокурор Максим Леонидович Латко никому и ничего больше не смог рассказать.
Тогда что же остается?
— Вот они, ваши герои, — неожиданно произнес врач. Максим посмотрел на него. — Они тут у нас в реабилитационном отделении лежат. Пойдемте, я провожу.
Они долго шли длинными гулкими коридорами, переходили с этажа на этаж, и Максим удивлялся, сколько же здесь мальчишек. В общем-то, ему довольно часто приходилось бывать в больницах. Как правило, пострадавших от дедовщины отправляли в гражданские стационары, в военные госпитали реже. И Максим ожидал увидеть все ту же больничную суету — молодых девушек, дам бальзаковского возраста, совсем стареньких бабуль, морщинистых, иссохших стариков, мужчин и, может быть, пацанов, но пацанов мало. Кто-то будет болтать по телефону, кто-то — смотреть кино, кто-то — обсуждать новости из дома. Но оказалось-то: кругом совсем молодые пареньки примерно такого же возраста, что и убитый солдат. Лег девятнадцать-двадцать. Несколько раз он видел людей постарше. Наверное, офицеров, попавших сюда все с тем же туберкулезом. Но основной контингент составлял все-таки молодняк.
