– Вы категорически заявили, бригадир, что мадмуазель Жанна не гадала на картах и что в квартире карт вообще не было?
– Так точно. Свидетельские показания сходятся. Мадмуазель Жанна не гадалка на картах, а ясновидящая и предсказывала, глядя в хрустальный шар и приводя себя в транс, как это делается на Востоке.
– Послушайте, господин Ле Клоаген, вы, без сомнения, плохо расслышали мой последний вопрос или ответили на него не подумав. На столике не было карт, так ведь?
На лбу со вздувшимися венами блестят капли пота.
– Не знаю, – стонет старик.
– Оставьте нас, Люкас!.. Простите, что я затрагиваю щекотливую тему, господин Ле Клоаген. Мне кажется, я догадываюсь… Совершенно ясно, просто очевидно, что вы не слишком счастливы в семейной жизни. В этих условиях, как многие мужчины вашего возраста, вы стали искать вне дома утешение, дружбу, привязанность, капельку женского тепла. С самого начала я понял, что вы не тот человек, который нуждается в предсказаниях будущего. И коль скоро вы оказались на улице Коленкура, а ваша подруга спрятала вас на кухне, значит, вы были там не в качестве клиента.
Ле Клоаген не осмеливается больше говорить «да». Не смеет он и сказать «нет». Какой новый удар нанесет ему комиссар, переведя дух в соседнем кабинете и с удручающей медлительностью раскурив трубку?
– Вы единственный, кто в силах нам помочь. Мы очень мало знаем о пострадавшей. Только то, что начинала она в Париже швеей, потом была манекенщицей. Затем открыла на улице Сен-Жорж скромную швейную мастерскую под вывеской «У Жанны», и это имя закрепилось за ней. Дела у нее шли плохо, и она переехала на улицу Коленкура. С кем она общалась? Кто были ее друзья? Все это нам чрезвычайно важно знать.
– Я ничего не знаю.
– Ну-ну, я понимаю, вы – человек деликатный. Но и не забывайте, что наша единственная цель – покарать убийцу вашей подруги.
Наваждение какое-то! Теперь старик плачет в три ручья – беззвучно, не шевелясь, не утирая глаз, не снимая с колен узловатых рук! Чтобы скрыть волнение, Мегрэ вынужден повернуться к нему спиной и уставиться через окно на караван барж, которые тащит по Сене буксир.
– Все это не касается ни вашей жены, ни кого-либо другого. Я даже понимаю, что вы, богатый человек, помогали в денежном смысле молодой женщине, переживавшей трудности. Да-да, ей несомненно кто-то помогал. Ей не хватило бы нескольких клиентов и клиенток при ее расходах, потому что жила она хоть и не роскошно, но с комфортом. У вас же двести тысяч франков ренты…
Комедия продолжается. Мегрэ небрежно роется в бумагах, разбросанных по письменному столу.
– Один из моих людей, проявив немалое усердие, собрал сведения о вас. Очень любопытные! Все, что мы узнали, говорит исключительно в вашу пользу. Тридцать лет назад вы были судовым врачом на одном из пакетботов Дальневосточной линии. Однажды на нем плыл сказочно богатый аргентинский скотовод с дочерью. На судне вспыхнула эпидемия желтой лихорадки…
Мегрэ по-прежнему делает вид, что заглядывает в документ.
– Насколько я понимаю, вы держались великолепно. Благодаря вам удалось избежать паники. Кроме того, вы спасли от смерти эту девушку, зато заразились сами, и по прибытии в порт вас пришлось отправить на берег. Тогда признательный аргентинец решил назначить вам пожизненную ренту в двести тысяч франков… Поздравляю, господин Ле Клоаген… Вернувшись во Францию, вы женились на женщине, с которой были помолвлены. В море вы больше не ходили. Обосновались в Сен-Рафаэле, где долго жили в свое удовольствие. К сожалению, с возрастом ваша жена стала скупой и еще более властной. В Париже ваш быт изменился…
Неужели старик не спрашивает себя, долго ли еще продлится эта пытка? Каждую минуту кажется, что она вог-вот кончится. Мегрэ встает, подходит к двери, улыбаясь, с видом человека, чья работа близится к завершению, но спохватывается, находит новый вопрос, который нужно задать, – о, совсем маленький, пустяковый вопросик!
– Когда, кстати, произошел этот несчастный случай? Он ведь имел место в Сен-Рафаэле, как раз перед вашим отъездом в Париж? Вы кололи дрова – для удовольствия, разумеется, поскольку в то время у вас было двое слуг. Один неудачный удар топором, и вам начисто отсекло переднюю фалангу указательного пальца на правой руке, а это, конечно, очень серьезная потеря… Вот, пожалуй, и все, что мне надо было узнать, господин Ле Клоаген.
Слава Богу, конец!.. Но старик, видимо, разобрался в тактике Мегрэ: он не встает и лишь глазами спрашивает, можно ли ему уйти.
– Вчера со мной говорил о вас один из ваших друзей… Минутку! У меня в ящике должна быть его фотография.
Этот снимок, который сделан с г-на Блеза, когда тот шел по Большим бульварам.
– Да, как же его зовут?.. Вы-то, конечно, помните… Он еще сказал…
Неудачный маневр. Взглянув на карточку, Ле Клоаген не вздрогнул и вроде бы даже почувствовал облегчение, словно опасался чего-то другого.
– Он вам никого не напоминает? Конечно, вы давно потеряли друг друга из виду… Впрочем, не важно…
Мегрэ отходит к двери: в щель ему подмигивает Люкас.
– Еще немного, и его жена, видимо, закатит скандал. Ей уже не сидится на месте. Каждые пять минут она обращается к служителю. Говорит на высоких тонах. Требует свидания с начальником. Угрожает обратиться в газеты и пустить в ход все свои высокие связи.
Целых три часа она ждет, целых три часа старик мучается один на один с Мегрэ, и все-таки комиссар упорствует. Этот человек тревожит его. Мегрэ чувствует тайну, и это доводит его до бешенства. В то же время он невольно испытывает к старику странную симпатию, в которой присутствует не только жалость.
Классический «выход на контакт» продолжается. Мегрэ напускает на себя еще более серьезный, даже озабоченный вид.
– Хорошо. Но вот обстоятельство, которое отнюдь не упрощает дело. Следователь позвонил мне, что в прокуратуру явился новый посетитель. Это человек, живущий как раз напротив дома шестьдесят семь-а по улице Коленкура. Он утверждает, что в пятницу, в самом начале шестого, видел, как вы швырнули за окно какой-то ключ. Этот ключ найден.
– А мне-то что? – вздыхает Ле Клоаген.
– Однако эти показания ухудшают ваше положение и…
Мегрэ кладет ключ на стол.
– Вы же знаете, господин комиссар, это неправда, – бормочет старик с обезоруживающей кротостью.
– Послушайте, господин Ле Клоаген, вы не можете не согласиться, что ваше поведение по меньшей мере необъяснимо. Вы богатый, умный человек. Были блестящим морским врачом и, как явствует из вашего послужного списка, далеко не трусом. И вдруг начинаете жить, как последний бедняк, вас запирают, словно стыдясь такого родственника, целые дни вы проводите, шатаясь по улицам и набережным. Чем вызвана подобная перемена? Почему вы перебрались из Сен-Рафаэля в Париж? Почему…
Ле Клоаген поднимает голову. Его светлые глаза излучают трагическое простодушие.
– Вы же знаете, я сумасшедший, – бормочет он.
– Вы, наверно, хотите сказать, что кое-кто – ваша жена, может быть, дочь – пытается убедить вас в этом?
Старик вздергивает голову. Упрямо, хотя и без запальчивости повторяет:
– Нет, я сумасшедший.
– Подумайте о серьезности того, что говорите. Если вы вправду сумасшедший, во что я не верю, вы вполне можете быть убийцей мадмуазель Жанны. Поведение сумасшедшего непредсказуемо. Вы находитесь у нее. У вас появляется мысль об убийстве. Вы совершаете его, затем рассудок возвращается к вам, вы ужасаетесь своему поступку и, чтобы отвести подозрения или просто услышав шаги на лестнице, запираетесь в кухне, а ключ бросаете в окно.
Ле Клоаген молчит.
– Не так ли все и произошло?
Мегрэ почти боится услышать «да», хотя это положило бы всему конец. Он добивается другого. Понадобилось три часа, чтобы одно слово пролило первый свет на эту историю.
– Я сумасшедший, но не убивал Жанну.
– Вы назвали ее Жанной? Значит, признаете, что между вами существовали достаточно близкие отношения! Ответьте вразумительно, кем она была для вас. Не стыдитесь – мы здесь привыкли ко всякого рода признаниям.
– Мне нечего сказать. Я очень, очень устал. И старик робко, стеснительно добавляет:
– Пить хочется.
Мегрэ еще раз выходит в соседний кабинет, возвращается с большим стаканом пива и смотрит, как запрокидывается голова Ле Клоагена, уровень жидкости понижается, а кадык ходит вверх и вниз.
– Где была ваша жена в воскресенье между одиннадцатью и четырьмя часами?
– Я не знал, что ее нет дома.
– Вы были заперты у себя в комнате?
Он не отвечает, только потупляет голову. Мегрэ дорого дал бы за минуту откровенности. Никогда еще ни с кем, – а через его кабинет на набережной Орфевр прошло немало людей! – он не испытывал такого ощущения тайны. Комиссар наливается гневом и негодованием. На мгновение кровь так ударяет ему в голову, что он, кажется, способен…
