Она покачала головой, не находя слов.
— Я нашёл вас, — продолжил он немного более спокойно, — без каких-либо надежд или ожиданий в то время, когда считал, что никакая женщина никогда не сможет значить для меня ничего, разве только легкомысленно продать мне удовольствие или дать его в обмен. И я так боялся потерять вас прежде, чем смог бы за вас ухватиться, что я выболтал всю свою жадность и страх, как если бы, — да поможет мне Бог — вам было не о чём думать, кроме как обо мне и моём ветреном самомнении. Как если бы это имело значение. Как если бы само слово любви не было самой большой дерзостью, которую мужчина мог тогда совершить по отношению к вам.
— Нет, Питер. Совсем не так.
— Моя дорогая, вы продемонстрировали, какого вы мнения обо мне, когда сказали, что согласны жить со мной, но не выйти за меня замуж.
— Не надо. Мне стыдно за эти слова.
— Не настолько стыдно, как было стыдно мне. Если бы вы знали, как я старался это забыть. Я говорил себе, что вы боитесь социальных последствий брака. Я успокаивал себя притворством, что ваше предложение доказывает, что я вам хоть немного понравился. Я поддерживал своё тщеславие в течение многих месяцев, прежде чем принял оскорбительную правду, которую должен был понять с самого начала: вы настолько были сыты по горло моими домогательствами, что готовы были бросить себя мне в качестве кости, которую бросают собаке, чтобы она отстала.
— Питер, но это не так. Это именно собой я была сыта по горло. Ведь я попыталась всучить вам фальшивую монету вместо брака!
— По меньшей мере у меня хватило порядочности, чтобы понимать, что я не могу взять её в погашение долга. Но я никогда не смел сказать вам, что тот ваш упрёк значил для меня, когда я, наконец, понял его значение… Харриет! Я не особенно силён в религии или этике, но я действительно признаю некий кодекс поведения. Я действительно знаю, что худший грех — возможно, единственный — который может совершить страсть, это лишить человека радости. Она должна стать весёлым счастьем или адом, а середины нет… Не поймите меня неправильно. Я часто покупал… но никогда не принуждал к продаже и не требовал жертвы… Ради Бога, никогда не считайте, что вы мне что-то должны. Если у меня не может быть подлинной вещи, я смогу обойтись имитацией. Но я никогда не приму капитуляции или крестной жертвы… Если вы сейчас достигли того состояния, что чувствуете ко мне хоть какие-то добрые чувства, скажите мне, что больше никогда не сделаете мне такого предложения вновь.
— Ни за что на свете. Ни теперь и ни когда-либо. И дело не только в том, что теперь я почувствовала, что сама представляю ценность. Просто когда я делала вам это предложение, для меня оно ничего не значило, теперь же — значит.
— Если вы осознали собственную ценность, — сказал он, — это самый важный результат… Мне потребовалось много времени, чтобы извлечь свой урок, Харриет. Я должен был разрушать, кирпич за кирпичом, барьеры, которые я создал своим собственным эгоизмом и безумием. Если через все эти годы мне удалось возвратиться к точке, с которой я должен был начать, вы сможете сказать, что это так, и дать мне отойти, чтобы я мог начать всё сначала? Несколько раз за последние дни мне казалось, что вы начинаете чувствовать так, как если бы эти несчастные годы можно было стереть и забыть.
— Нет, не это. Просто теперь я рада вспоминать о них.
— Спасибо. Это намного больше, чем я ожидал или заслужил.
— Питер, несправедливо, что я позволяю вам всё это говорить. Именно я должна извиниться. Пусть я даже вам больше ничем и не обязана, но в том, что я обрела чувство собственного достоинства — это ваша заслуга. И я обязана вам своей жизнью…
— Ага! — сказал он, улыбаясь. — Но я позволил вам отдать этот долг, разрешив рискнуть собственной жизнью. Это было последним ударом, который растоптал моё тщеславие.
— Питер, но я действительно это ценю. Разве мне нельзя быть за это благодарной?
— Я не хочу благодарности…
— Но разве вы не возьмёте теперь то, что я хочу вам дать?
— Если вы так чувствуете, тогда я не имею никакого права отказываться. Давайте, обнулим все счета, Харриет. Вы уже дали мне намного больше, чем осознаёте. Вы свободны теперь и навсегда, насколько дело касается меня. Вчера вы наблюдали, к чему могут привести личные притязания, хотя у меня и не было намерений, чтобы вы увидели всё это в таком жестоком варианте. Но если обстоятельства заставили меня быть немного более честным, чем мне бы хотелось, всё-таки я и сам намеревался быть честным.
— Да, — глубокомысленно заметила Харриет. — Я не могу представить, что вы игнорируете факт, чтобы защитить диссертацию.
— Какая была бы от этого польза? Что бы я приобрёл, позволив вам поверить в ложь? Я собирался в барственной манере предложить вам небо и землю. И обнаружил, что всё, что я могу дать вам, — это Оксфорд, который уже и так ваш. Смотрите! Пройдите вокруг и посмотрите на его башни. Это было моей скромной привилегией почистить и отполировать вашу собственность и представить её вам для осмотра на серебряном подносе. Вступите во владение вашей собственностью и не бойтесь удивляться, как обычно говорится в другой связи.
— Питер, дорогой, — только и вымолвила Харриет. Она повернулась спиной к яркому городу, прислонилась к балюстраде и всмотрелась на него. — Чёрт побери!
— Не волнуйтесь, — сказал Питер. — со мной всё в порядке. Между прочим, дело идёт к тому, что на следующей неделе мне вновь светит Рим. Но я не уеду из Оксфорда до понедельника. В воскресенье проходит концерт в Баллиоле. Сможете пойти? У нас будет ещё один волшебный вечер и мы успокоим наши души концертом Баха для двух скрипок. Если вы ещё вытерпите меня. После этого я удалюсь и оставлю вас…
— Уилфриду и компании, — закончила Харриет с некоторым раздражением.
— Уилфрид? — переспросил Питер, на мгновение озадаченный, поскольку его ум не смог совершить этот резкий заячий прыжок в сторону.
— Да, я переписываю Уилфрида.
— О Боже, да, конечно! Парень с болезненным сомнением. Как его дела?
— Думаю, ему лучше. Уже почти стал человеком. Полагаю, я должна буду посвятить книгу вам: «Питеру, который сделал Уилфрида таким, каков он есть», что-то в этом роде… Не смейтесь, я действительно работаю над Уилфридом.
По каким-то причинам это заявление потрясло его так, как ничто другое.
— Моя дорогая, если я что-то сказал… Если вы позволили мне участвовать в вашей работе и вашей жизни… Так! Наверное, мне следует удалиться прежде, чем я сделаю какую-нибудь глупость… Я буду иметь честь остаться для потомства в подвёрнутых брюках Уилфрида… Вы придёте в воскресенье? Я обедаю с мастером, но встречу вас внизу у лестницы?… До встречи там.
Он побежал вдоль галереи и скрылся. Харриет осталась рассматривать королевство ума, сверкающее от Мертона до Бодли, от башни Карфакс до башни Магдален. Но её глаза были сосредоточены на маленькой фигурке, которая пересекала мощёный четырёхугольник, проходя в тени от Сейнт-Мэри к Хай-стрит. Все королевства мира и слава их...
Мастера, студенты, гости, — все сидели, скученные, на низких резных дубовых скамьях, локти на столах, глаза прикрыты пальцами, или обращены к платформе, на которой два известных скрипача совместно сплетали прекрасные пряди концерта ре минор. Холл был практически переполнен; плечо мантии Харриет касалось мантии её спутника, а полумесяц его длинного рукава лежал на её коленях. Он был окутан неподвижной строгостью, с которой все настоящие музыканты слушают настоящую музыку. Харриет достаточно хорошо чувствовала музыку, чтобы уважать эту отчуждённость; она знала, что восторг на лице человека напротив предназначался только для того, чтобы другие считали его музыкальным, и что пожилая леди в их ряду, которая постукивала пальцами в такт, была профаном в музыке. Она и сама была достаточна развита, чтобы сочетать звуки с размышлениями, старательно распутывая переплетённые музыкальные цепочки звено за звеном. Она была уверена, что Питер мог слышать весь запутанный фрагмент, каждый по отдельности и одновременно, независимо и слитно, переливающийся через верх и утекающий из-под ног, радующий как ум, так и сердце.
Она дождалась, пока последние звуки мелодии не прекратились и переполненный зал не выразил свои эмоции аплодисментами.
— Питер, что вы имели в виду, когда сказали, что любой может достичь гармонии, если оставит нам контрапункт?
— Ну, — покачал он головой, — мне нравится полифония. Если вы думаете, что я имел в виду что-то другое, то знаете, что я подразумевал.
— Полифоническая музыка требует большого мастерства. Необходимо быть больше, чем скрипачом. Тут нужен музыкант.
— В этом случае у нас два скрипача, и оба музыканты.
— Я не очень хороший музыкант, Питер.
— Как обычно говорили в дни моей юности: «Все девочки должны изучить музыку достаточно, чтобы сыграть простое сопровождение». Я признаю, что Бах не требует деспотичного солиста и кроткого аккомпаниатора. Но вы хотите быть одним из них? Вот джентльмен, прибывший, чтобы спеть несколько баллад. Послушаем солиста. Но пусть он поскорей закончит, чтобы мы могли вновь услышать великую наступающую фугу.
