— Разумеется, — начал доктор, — я до конца исполню свой долг по отношению к раненому, каковым вы являетесь. Только прошу вас учесть, что отныне этим наши отношения и ограничатся. Кроме того, прошу вас зарубить себе на носу, что, поскольку у вас нет официальных полномочий, я запрещаю вам беспокоить членов моей семьи.
Чувствовалось, что эта фраза была приготовлена заранее. Мегрэ не шелохнулся. Он был по пояс раздет. У него изо рта взяли градусник, и он услышал недовольное:
— Опять тридцать восемь!
Это была высокая температура, комиссар это знал. Доктор нахмурил брови и, избегая смотреть на Мегрэ, продолжал:
— Несмотря на ваше вчерашнее поведение, я как врач говорю, что вам лучше всего окончательно выздоравливать в спокойном месте. Но этот совет можно истолковать по-другому и… Я не делаю вам больно?
Продолжая говорить, он ощупывал рану, где еще оставались очаги инфекции.
— Нет, продолжайте…
Но Риво больше нечего было говорить. Конец осмотра прошел в молчании, и так же молча доктор уложил инструменты в чемоданчик, вымыл руки. И только уходя, он вновь посмотрел Мегрэ прямо в лицо.
Был ли это взгляд врача? Или взгляд родственника Франсуазы, мужа странной мадам Риво? Во всяком случае, в этом взгляде было какое-то беспокойство. Прежде чем выйти, доктор хотел что-то сказать. Но предпочел промолчать и лишь на лестнице что-то шепотом сказал мадам Мегрэ. Комиссара больше всего беспокоило то, что он начал вспоминать все подробности своего сна. Он чувствовал и другие сигналы, предупреждающие об опасности. Только что, хоть он и не сказал ничего доктору, осмотр раны причинил ему больше боли, чем вчера, и это плохой признак. Плохо и то, что температура не снижается!
Так плохо, что, уже взяв со столика трубку, он отложил ее в сторону.
С расстроенным видом вошла жена.
— Что он тебе сказал?
— Он ничего не хочет говорить! Это я его спрашивала. Судя по всему, он советовал тебе полный покой.
— Как продвигается официальное расследование?
Смирившись, мадам Мегрэ села. Но было ясно видно, что она не одобряет поведения мужа, его упрямство, его уверенность в себе.
— Каковы результаты вскрытия?
— Он, наверное, умер после того, как стрелял в тебя, через несколько часов.
— Оружие так и не нашли?
— Нет. Сегодня утром фотографию трупа опубликовали все газеты, потому что здесь его никто не знает. Ее поместили даже парижские газеты…
— Покажи-ка…
Мегрэ взял газету с каким-то волнением. Глядя на фотографию, комиссар испытывал чувство, что в общем-то он единственный человек, знавший убитого. Мегрэ не видел его, но они рядом провели ночь. Он вспомнил свой беспокойный сон в вагоне — да спал ли он? — своего соседа по купе, его вздохи, неожиданные всхлипы, похожие на рыдания… Затем эти свисавшие сверху ноги, лакированные ботинки, носки ручной вязки…
Фотография была ужасной, как все фотографии мертвецов, когда им хотят придать вид живых людей, чтобы облегчить опознание. Бесцветное лицо, остекленевшие глаза. Мегрэ не удивился, увидев на его щеках седую щетину.
Почему он подумал об этом уже тогда, в поезде? Он все время представлял себе своего попутчика именно с седой бородой.
И вот в самом деле, у него была борода, скорее, щетина длиной сантиметра три, которая покрывала все лицо.
— А в общем, какое тебе до этого дело!
Робко извиняясь, жена опять попыталась уговорить его. Здоровье мужа беспокоило ее. Она смотрела на него как на тяжелобольного.
— Вчера вечером в ресторане я слушала, что люди говорят. Они все настроены против тебя. Если ты начнешь их расспрашивать, тебе никто не скажет. А поэтому…
— Возьми, пожалуйста, бумагу и ручку! Мегрэ продиктовал телеграмму одному своему старому товарищу, работавшему в полиции в городе Алжире.
Прошу срочно телеграфировать Бержеряк все сведения относительно работы доктора Риво больнице Алжире пять лет назад, сердечно благодарен, Мегрэ.
На лице жены было написано неодобрение. Она писала, что ей диктовали, но она не верила в это расследование.
И Мегрэ чувствовал. Это его злило. Он спокойно переносил, когда ему не верили другие. Но неверие жены было ему невыносимо! Это его взорвало, он стал язвить.
— Так-то вот! Исправлять текст не надо, не надо и высказывать свое мнение! Отправь телеграмму! Узнай, как идет следствие! Все остальное я сделаю сам!
Она смотрела на него, словно просила успокоиться, но его уже понесло.
— И впредь прошу свое мнение оставлять при себе! И не изливаться в откровениях ни доктору, ни Ледюку, ни любому другому дураку!
Он резко повернулся на бок, но так тяжело и неловко, что это напомнило о морже, увиденном во сне.
Мегрэ писал левой рукой, и от этого буквы получались еще толще, чем обычно. Он шумно дышал, потому что лежать ему было неудобно. На площади, как раз под его окнами, двое мальчишек играли в шары, и комиссар уже раз десять собирался крикнуть им, чтобы вели себя потише.
Первое преступление: невестка фермера с Новой мельницы подверглась нападению на дороге, задушена, после чего ей длинной иглой пронзили сердце.
Мегрэ вздохнул, пометил на полях: точное время, место, физические данные жертвы.
Он ничего не знал! При обычном расследовании такие детали можно было выяснить, просто-напросто сходив на место, опросив двух-трех человек. Тут же это целая проблема.
Второе преступление: дочка начальника вокзала подверглась нападению, задушена, сердце пронзили иглой.
Третье преступление (не удалось): на Розали напали, но она защищалась, и нападавший убежал. (Бредит по ночам и читает много сентиментальных романов. Заявление ее жениха.)
Четвертое преступление: с поезда, на ходу спрыгивает человек, я его преследую, он стреляет и ранит меня в плечо. Характерно, что это, как и три предшествовавших события, происходит в лесу, у Новой мельницы.
Пятое преступление: этот человек убит выстрелом в голову, в том же лесу.
Шестое преступление (?): на Франсуазу напали в лесу, у Новой мельницы, но она освободилась от нападавшего.
Он смял лист бумаги и, пожав плечами, отбросил его в сторону. Взял другой, небрежно на нем написал:
Кто маньяк?
Дюурсо?
Риво?
Франсуаза?
Мадам Ризо?
Розали?
Комиссар?
Хозяин гостиницы?
Ледюк?
Неизвестный в лакированных туфлях?
Да, но почему здесь должен быть сумасшедший? Мегрэ резко сдвинул брови, вспоминая свои первые часы в Бержераке.
Кто же это ему говорил о сумасшедшем? Кто намекал, что оба преступления мог совершить только маньяк?
Доктор Риво!
А кто тотчас же поддержал идею, кто направлял официальное расследование в это русло?
Прокурор Дюурсо!
А если не искать сумасшедшего? Если попытаться просто найти логическое объяснение цепочке фактов?
Например, эта история с иглой в сердце: может, это только для того и делалось, чтобы все подумали, что преступление совершил именно маньяк-садист?
На другом листке Мегрэ написал: Вопросы. И стал разрисовывать буквы, как школьник, которому нечего делать.
1. Розали в самом деле подверглась нападению или это плод ее воображения?
2. Нападал ли кто-нибудь на Франсуазу?
3. Если да, то тот ли человек, который уже убил двух женщин?
4. Убийца ли человек в серых носках?
5. Кто убил убийцу?
Вошла мадам Мегрэ, бросила быстрый взгляд в сторону постели, затем прошла в глубь комнаты, чтобы снять шляпу и пальто и, наконец, села рядом с мужем.
Машинально взяла у него из рук бумагу и карандаш, сказала со вздохом: «Диктуй».
Мегрэ какое-то время колебался, ему хотелось опять устроить ей разнос, воспринять ее поведение как вызов, как оскорбление, и в то же время он чувствовал, что пора смягчиться, восстановить мир.
Всегда неловкий в подобных ситуациях, он отвернулся. Жена пробежала глазами строчки на листах.
— У тебя есть какая-то догадка?
— Никакой!
Его взорвало! Нет у него никакой догадки! В этой страшно запутанной истории он не может найти никаких концов! Он был в ярости! Был почти готов все бросить! Ему хотелось отдохнуть, пожить оставшиеся дни отпуска в загородном домике Ледюка, среди кур, шума фермы, запаха навоза…
Но он не хотел отступать! И ему не нужны ничьи советы!
Понимает хоть это его жена? И будет ли ему помогать вместо упрямых уговоров отдыхать?
Вот о чем говорил его тревожный взгляд!
И мадам Мегрэ ответила ему словами, которые говорила нечасто:
— Бедный мой Мегрэ!
Мегрэ она его называла в особых случаях, когда признавала, что он — мужчина, хозяин, сила и мозг семьи! Может быть, на этот раз она сказала эти слова не слишком-то уверенно. Но разве не ждал он ее ответа, как ребенок — ободрения.
