— Что мы об этом знаем? — ответил Ларсан. — В лаборатории обедали, слуги приходили и уходили, производились химические опыты, которые между одиннадцатью и двенадцатью часами могли собрать профессора, его дочь и старого слугу в углу возле камина. Кто может утверждать, что преступник, хороший близкий знакомый, не использовал этого момента, чтобы проскользнуть в Желтую комнату, предварительно сняв в туалете свои башмаки?
— Это невероятно! — усомнился господин Станжерсон.
— Во всяком случае, и не невозможно. Впрочем, я ничего не утверждаю. Что касается ухода… о, это другое дело! Как он мог убежать? Самым естественным образом.
На мгновение, которое показалось нам вечностью, Ларсан замолчал. Мы с лихорадочным нетерпением жаждали продолжения.
— Я не входил в Желтую комнату, — снова начал Фредерик Ларсан, — но вы, вероятно, убедились, что выход возможен только один — через дверь. Убийца и вышел через эту дверь. Или, поскольку иное предположение невозможно, это так и должно быть! Он совершил преступление и вышел через дверь. В какой момент? Разумеется, тогда, когда это было легче всего сделать. Проанализируем события, последовавшие за преступлением. Первый момент — перед дверью находятся господин Станжерсон и дядюшка Жак, готовые преградить путь преступнику. Второй момент — дядюшка Жак ненадолго уходит, и перед дверью остается один господин Станжерсон. Третий момент — к профессору присоединяются привратники. Четвертый — перед дверью находятся все четверо: профессор и слуги. И, наконец, пятый момент — дверь взломана, и Желтая комната наполняется людьми.
Бегство убийцы, естественно, наиболее объяснимо в тот момент, когда перед дверью находится меньше всего народа, то есть, когда перед дверью остается один профессор. Трудно допустить молчаливое соучастие дядюшки Жака. Он не побежал бы осматривать окно Желтой комнаты, увидев, как открывается дверь и выходит преступник. Дверь открылась только перед одним профессором Станжерсоном, и преступник ушел. Здесь необходимо допустить, что профессор имел серьезнейшие причины не останавливать этого человека, ибо он не только позволил ему выбраться из окна вестибюля, но и закрыл окно за ним. Однако дядюшка Жак должен вот-вот вернуться и застать все в том же положении. И вот почти умирающая мадемуазель Станжерсон по просьбе отца находит в себе силы вновь запереть дверь Желтой комнаты на ключ и задвижку перед тем, как окончательно лишиться чувств. Мы не знаем, кто совершил преступление и жертвами какого негодяя стали профессор и его дочь. Но нет никакого сомнения в том, что они это знают! Тайна должна быть ужасной, если отец без колебаний оставил свою дочь умирать за дверью, которую она сама за собой заперла. Ужасной, если он позволил скрыться преступнику. Однако другого способа объяснить бегство убийцы из Желтой комнаты не существует.
После этого драматического выступления, проливающего свет на все дело, воцарилась гнетущая тишина. Мы переживали за знаменитого профессора, поставленного в безвыходное положение неумолимой логикой Фредерика Ларсана и принужденного признать истину или молчать, что явилось бы еще более ужасным признанием. Мы видели, как профессор, бывший олицетворением горя, торжественно поднял руку. Громким голосом, который, казалось, истощил все его силы, он произнес следующие слова:
— Клянусь жизнью моей умирающей дочери, что с момента ее отчаянного призыва я не оставлял этой двери. Клянусь, что она не открывалась, пока я был один в лаборатории. Когда же мы проникли в Желтую комнату, я и трое моих слуг, клянусь, что убийцы там не было! Клянусь, что я не знаю преступника.
Нужно ли говорить, что, несмотря на торжественность клятвы, мы не поверили словам профессора Станжерсона. Фредерик Ларсан нашел для нас истину не для того, чтобы мы ее сразу потеряли.
Когда господин Марке объявил, что «разговор» окончен, и мы уже собирались покинуть лабораторию, Жозеф Рультабиль подошел к господину Станжерсону, почтительно пожал ему руку и произнес:
— Я вам верю.
Заканчивая изложение заметок господина Малена, секретаря суда в Корбейле, следует объяснить читателям, что Рультабиль тотчас же подробно пересказал мне все, что произошло в лаборатории.
XII. Трость Фредерика Ларсана
Я собирался покинуть замок только в шесть часов вечера, увозя статью, которую мой друг поспешно написал в маленьком салоне, предоставленном в наше распоряжение Робером Дарзаком. Репортер должен был переночевать в замке, воспользовавшись необъяснимым гостеприимством, оказанным ему господином Дарзаком, на которого профессор Станжерсон переложил в эти печальные дни все домашние заботы.
Когда Рультабиль отправился провожать меня на вокзал в Эпиней, он говорил мне по дороге:
— Ларсан действительно очень сообразителен, и репутация его заслужена. Знаете, как он нашел башмаки дядюшки Жака? Свежая прямоугольная впадина в земле недалеко от того места, где мы заметили следы модных туфель и исчезновение отпечатков грубых башмаков, подсказала ему, что здесь недавно лежал камень. Ларсан поискал его, не нашел и решил, что этот камень удерживает на дне пруда башмаки, от которых преступник постарался избавиться. Фред рассчитал верно, что и подтверждается успехом его поисков. Это от меня ускользнуло. Просто я уже составил себе определенное мнение об этом деле. Большое количество ложных следов, оставленных преступником, доказывали, что он старался направить подозрения на этого старого слугу. До этого места Ларсан и я мы рассуждали одинаково, но дальше выводы наши расходятся, и это ужасно, так как добросовестно он идет к ошибке, с которой мне предстоит бороться, будучи практически безоружным.
Я был удивлен мрачностью его тона, а мой друг повторил вновь:
— Да, ужасно! Но неужели бороться, будучи вооруженным идеей, значит быть безоружным?
В этот момент мы проходили мимо замка. Одно из окон второго этажа было полуоткрыто, из него падал слабый свет и доносился шум, привлекший наше внимание. Мы приблизились к двери под окном, и Рультабиль шепотом объяснил мне, что это окно комнаты мадемуазель Станжерсон. Шум, услышанный нами, смолк, затем возобновился. Это были приглушенные рыдания, сквозь которые мы смогли разобрать только два слова: «Бедный Робер!»
— Ах, если бы знать, о чем говорят в этой комнате, — прошептал Рультабиль, — мое расследование закончилось бы гораздо быстрее.
Он огляделся. Вечерняя мгла уже опустилась на парк, и мы могли различить только окруженную деревьями лужайку у замка. Рыдания вновь прекратились.
— Так как ничего нельзя услышать, следует, по крайней мере, увидеть, — сказал Рультабиль.
Сделав знак ступать потише, он увлек меня с лужайки к большой березе, белевшей во тьме. Это дерево возвышалось как раз напротив интересовавшего нас окна, а его нижние ветви росли примерно на высоте второго этажа замка. С этих ветвей можно было увидеть происходящее в комнате мадемуазель Станжерсон. Такова была идея Рультабиля, и, вновь призвав меня к тишине, он обхватил ствол своими молодыми сильными руками и полез вверх. Скоро он исчез в ветвях, и вокруг воцарилась глубокая тишина.
Полуоткрытое окно было по-прежнему освещено, и ни одна тень не мелькнула на его светлом фоне. Дерево надо мной оставалось неподвижным. Я ждал.
— После вас, — неожиданно донеслось сверху.
— Нет, нет, только после вас, пожалуйста.
Там, вверху, над моей головой упражнялись в вежливости, оказывая друг другу знаки внимания. Каково же было мое изумление, когда на землю, одна за другой, спустились две человеческие фигуры. Рультабиль взобрался на дерево один, а спускался вдвоем!
— Добрый вечер, господин Сэнклер.
Великий боже! Это был Ларсан. Полицейский уже занимал тот экзотический наблюдательный пост, на который претендовал мой друг. Ни один из них не обратил внимания на мое удивление. Из их разговора я понял, что они наблюдали сцену, полную нежности и отчаяния, между мадемуазель Станжерсон и Робером Дарзаком, который опустился на колени у ее изголовья. Было ясно, что увиденное произвело на Рультабиля большое впечатление в пользу Дарзака, тогда как сыщик полагал, что все это просто лицемерие жениха мадемуазель Станжерсон, доведенное до высшей степени.
Когда мы подошли к решетке парка, Ларсан остановился.
— Моя трость, — воскликнул он. — Я оставил ее там, внизу, у дерева.
— Вы заметили трость Фредерика Ларсана? — спросил меня репортер, когда мы остались одни. — Она совсем новая. Я никогда такой у него не видел. И он очень дорожит ею! Можно сказать, из рук не выпускает, как будто боится, что ее возьмет кто-нибудь другой. До этого я вообще никогда трости у Ларсана не видел. Странно. Человек, никогда не прикасавшийся к трости, и шагу без нее не может ступить на следующий день после драмы в Гландье. Когда мы прибыли в замок, он, увидев нас, спрятал часы в карман и поднял с земли эту трость. Может быть, я и напрасно не придал значения этому жесту.
