— Иногда так близко, что если бы ты обернулся, то погрузился бы в мой взгляд.
— Тогда почему ты ждала до сих пор, чтобы появиться?
— Потому, что необходимо было дождаться удобного момента и места действия. Потому-то ты был далек, так далек от твоей обожаемой женщины — пожирательницы мужчин. Потому-то ты и закончил тем, что понял — она была больше, чем пожирательница мужчин.
— Но те два дня, что я провел с Кристел…
— Нет, ты еще не был вполне готов. Она слишком походила на девушку, на которой ты женился. Миленькая, маленькая, кокетливая. О! Конечно, ты чувствовал себя бубновым тузом, но всегда прикупал одно и то же. Для меня это не годилось. Но когда ты открыл, что Карен нашла отклик в твоей душе, настал час моего появления.
— Черт побери, я начинаю думать, что ты пустила Карен по моему следу в Тиволи, как приманку.
— Нет, она просто была там. И не будь там ее, ты бы подцепил другую такую же девицу на следующем повороте тропинки. Ибо ты созрел для подобного типа девиц, дорогой. Моего типа. Не маленьких Джоан, требующих от мужчины всего, но солидных, высоких, страстных, желающих лишь знать, что нравится повелителю для наслаждениями дарующих это ему.
— Слова члена Движения свободных женщин.
— Это я говорю, Вивьен. Я люблю кружевные бюстгальтеры, восхитительные вещи, разложенные в этом комоде. И хочу сделать тебе честное предложение. Ты сейчас позвонишь в авиакомпанию и аннулируешь свою бронь. Ты перенесешь ее на более позднее время, а я начну день, предложив тебе настоящий гаремный спектакль. Ты будешь султаном, а я — гаремом. Я смогу показать тебе все способы и движения, до тех пор, пока ты не найдешь то, что больше всего тебя возбудит. А между делом, каждый раз, как твое напряжение возрастет до предела, я немедленно займусь его понижением. Что ты на это скажешь?
— Ты прекрасно знаешь. Будем практичны, Вив. У меня в Нью-Йорке дела, которые меня беспокоят. И к тому же в Лондоне — многословная машина типа Винс Кенна, чтобы ставить палки в колеса и портить все дело. Не говоря о жене и сыне, которые ждут меня к обеду этим вечером в Нью-Йорке.
— Есть старая китайская пословица, которую я дарю тебе. Настоящая причина стоит тысячи ложных предлогов.
— Я сейчас попрошу принести завтрак, Вив, а затем мы распрощаемся.
— Ладно, посмотрим. Не шевелись, оставь мне воспоминание о тебе вот таком. Какова истинная причина, Пит?
— Вив, все великолепно. Ничего не порти.
— Великолепно, становится еще лучше с каждым мгновением. И это не я порчу.
Я прошел в ванную комнату под душ, вывернув до конца кран холодной воды. Вивьен наблюдала за мной издали, затем приблизилась. Ледяные капли брызнули на нее. Она вскрикнула, отступила назад и вдруг расхохоталась.
— Бойскаутовское воспитание! Невероятно! О, мой бедный испуганный и несчастный малыш!
На бюро надрывается телефон, но никто не снимает трубки. Я не могу. Эрнст и Гольд, кажется, оглохли. Присяжные как будто остаются погруженными в кому.
Это хорошо. Ник был здесь в самом начале, он может позвонить и спросить, что значит вся эта история, а у меня нет ни малейшего желания объясняться с ним. Ни теперь, ни потом.
Звонок замолкает. Браво. Но ужасное видение, уже бывшее раньше, вновь всплывает у меня в мозгу. Ник стоит на пороге ванной комнаты, направив револьвер на Вивьен Дэдхенни. Ник противостоит Немезиде его семьи, слепо мстит ей. Никто другой не имеет ключа от квартиры. Никто другой не знает, где спрятано оружие. Если я не тот, кто стрелял…
Я замечаю, что Гольд что-то говорит.
— Я спросил, готовы ли вы отвечать.
— Оставьте свои вопросы, Гольд. Я хочу сознаться в преступлении. Я убил ее. Это все.
— Давайте, Хаббен, прекратите игру.
— Послушайте, я признаю свою вину. Не этого ли вы хотели?
— Ну, не совсем! Вы отлично знаете, что вы уже признаны виновным. Вопрос, оставшийся открытым, почему вы убили ее.
— Потому, что она раздражала меня.
— Вот-те на! Но вы не убивали других женщин, также раздражавших вас, не так ли? Вашу жену, например, до того, как вы развелись? Ни одну из тех милашек, трущихся задом о ваше бюро и считающих, что нет более великолепного мужчины в мире со времен его сотворения?
— Нет.
— Что означает некую специфичность случая с Вивьен, не так ли?
— Да.
— Отлично. Два откровенных ответа сразу. Теперь посмотрим, как вы ответите на такой вопрос. Почему она была специфичным случаем, Хаббен?
— Вы видели ее во всей красе, Гольд. Она не искала мимолетных приключений. Она хотела большего. Значительно больше того, что я готов был ей предложить.
— Неужели любовь?
— Называйте как хотите.
— А если я не хочу, вы не можете этого сделать, как в любительских фильмах, по которым вы нас провели.
Я умоляюще протянул руки к психиатру.
— Господин председатель, если мой собственный адвокат отказывается верить моим показаниям…
— Господин председатель, — яростно запротестовал Гольд, — если мой клиент воображает, что его гротескные историйки что-то доказывают…
— Секунду. Секунду.
Герр доктор жестом заставил нас замолчать и поглубже засел в свое кресло. Затем обратился к Гольду:
— Вы, конечно, понимаете, мэтр, что то, что вы называете любительскими фильмами, в действительности воспоминания обвиняемого, вызванные его доброй волей и без всякой попытки нас обмануть.
— Согласен, господин председатель. Но бывает и память подводит, мешая жизнь с дурной мелодрамой. Как в фильмах категории Б. Судя по последним фрагментам, я просто констатирую, что он не хочет видеть того, чего не желает видеть.
Доктор задумался. Потом кивнул.
— Да, ваша теория небезосновательна. Вне всякого сомнения, состояние, в котором он находился до появления на сцене Вивьен, заставляет серьезно задуматься. Чрезмерное напряжение, осложненное алкоголем и авитаминозом. И все это замыкается на взрыве сексуальной активности. Эпизод может быть травмирующим. Он мог проистекать из воспоминания, бывшего большей частью желаемого. Да… Как вы говорите, мэтр, дурная мелодрама, огромная порция желаемого на хрупкой основе реальности.
— Высказанное столь высоким авторитетом предположение, господин председатель, меня устраивает, — ответил Гольд. — Оно позволяет мне также предположить, что в некоторых сценах мой клиент продемонстрировал…
— Нет, нет, мэтр. Я могу уверить вас, что все предшествующие сцены были отображением реальности. Без преувеличений или преуменьшений. Условия, провоцирующие травму, существуют лишь в присутствии Вивьен. Для него эта сцена отмечена началом кризиса. Первое фатальное выражение желаемого, принятого за реальное.
Вивьен смотрит, как я раскрываю на постели чемодан и принимаюсь укладывать пиджаки и брюки.
— Итак, все? Это конец? Полный разрыв?
— Полный.
— Но ведь ты не обязан улетать этим рейсом. Есть еще один в шесть часов. Нам останется почти весь день.
— Ты хочешь меня погубить? Ты же слышала, как я звонил своей жене вчера вечером.
— Прекрасно слышала. И это мне совсем не понравилось, Пит. Ни один мужчина вроде тебя не должен так трусить.
— Я вовсе не трушу, у меня обычная дипломатия.
— Ты позеленел от страха. Ты вспотел от вины. Как малыш, пытающийся лгать своей маме, спрашивающей его о грязных пятнах на ковре.
— Вив, не будь такой.
— Ты, несомненно, хочешь сказать, не будь серьезной? Потому что, откровенно, что нам даст, если кто-то из нас станет воспринимать вещи всерьез?
— Хороший вопрос.
— Тогда я жду такого же ответа.
Я ничего не отвечаю. Верхние ящики пусты, я поворачиваюсь к комоду.
— Можешь ли ты отрицать, что провел два лучших дня в своей жизни? — спросила Вивьен. — Самые роскошные и восхитительные?
— Ну что ты, Вив. У меня были приятные моменты и до этого.
— С женщиной? С какой женщиной?
— Я не делаю записей. У меня нет маленькой красной книжицы, полной плюсов и минусов.
— В таких случаях говорят — жаль? Слишком быстро для такого большого и крепкого типа, как ты.
— Но ужасно грустно. Вив, ты действительно веришь, что я хочу вот так тебя оставить?
— Да.
— Ты отлично знаешь, что нет.
— Я знаю слишком многое. Я знаю, что сейчас ты ведешь себя, словно кол проглотил. Ты полон благородных решений. Никогда больше, говоришь ты. Это фантастично, но в конечном счете подобного рода шалости рискуют войти в привычку.
— Ты говорила, что не будет ни слез, ни упреков. Почему не продолжить в том же духе?
— Потому, что один из нас должен найти смелость переступить через это. И не думай, что я хоть на миг верю в твою болтовню о грусти. Ты одинаково запрограммирован на раскаяние и грехи. Знаешь ведь, они неразделимы. Грусть? Папуля, в этот самый момент ты наэлектризован восхитительным чувством виновности.
