Спустя некоторое время после окончания процесса к Марселанжу пришла некая дама, попросившая его разменять золотые монеты на серебряные. Эта женщина, которую он вовсе не знал, была молода и недурна собой. Марселанж очень скоро заметил, что вела она себя в высшей степени странно, то и дело бросая на него соблазнительные взгляды и завлекающе ему улыбаясь, наконец, вольность разговора и некоторые двусмысленные выражения заставили его понять характер этого гнусного существа. Тогда, резким тоном заявив незваной гостье, что у него нет того, о чем она просит, он выпроводил ее, не подозревая об истинной цели визита, в котором он поначалу увидел лишь корыстный расчет. Цель эту он понял несколько часов спустя, узнав, что два человека неотлучно находились у дверей комнаты, где он разговаривал с незнакомкой, в любой момент готовые стать свидетелями проступка, который в одно мгновение мог переменить роли действующих лиц. Итак, знатная дама, столь гордившаяся своими предками, не погнушалась сговориться с продажной женщиной, чтобы спровоцировать своего зятя на супружескую неверность.
Какие же личные выгоды преследовала графиня в этом деле? Графиня ла Рош-Негли надеялась посредством развода поселиться в поместье Шамбла, и желание это, постоянно обуревавшее ее, вскоре приняло масштабы навязчивой идеи. Самая мысль о том, что Марселанж владел замком Шамбла, жил там и управлял им, вызывала у графини припадки бешенства, но бешенства ханжи, то есть внутреннего и никогда не проявлявшегося на поверхности. Графиня очень хорошо владела собой и не могла себе позволить хоть на минуту сбросить маску набожности, которую она надела на свое лицо.
Когда ей не удалось заманить Марселанжа в гнусную мышеловку, описанную нами, графиня, по-видимому, покорилась судьбе и занималась только посещением церквей и помощью бедным. Но в то же время она тайно принимала у себя молодого крестьянина по имени Арзак, бывшего служителя в Шамбла, человека, преданного Жаку Бессону, который, в свою очередь, сам был предан «дамам», как в Пюи и в Шамбла называли графиню и ее дочь. Этот Арзак оказался способен на все, если речь заходила о презренном желтом металле. Обычно он поздно вечером прокрадывался в дом графини, пил и ел, иногда принимал угощение из рук благородных дам, долго о чем-то рассказывал, а потом снова уходил в Шамбла, щедро вознагражденный за свою усталость и шпионское усердие.
Итак, 29 августа 1840 года, как мы сказали в начале нашего рассказа, графиня де Шамбла и ее дочь играли в вист с аббатами Карталем и Друэ, когда кто-то вдруг вошел не постучавшись. Это была Мари Будон, горничная госпожи Марселанж, наполовину крестьянка, наполовину горожанка, женщина лет тридцати с резкими чертами лица, со смелым и умным лицом, с громким голосом и решительными движениями. Как и Жак Бессон, она хранила слепую преданность «дамам» Шамбла и люто ненавидела Марселанжа.
– Ну, Мари, — спросила ее графиня фамильярным тоном, к которому всегда примешивалась некоторая надменность, — что-то случилось? Почему ты входишь подобным образом?
– Случилось… Я должна испросить приказаний у вашего сиятельства.
Графиня поняла по резкому и возбужденному голосу своей служанки, что речь идет о чем-то важном; она встала, извинилась и пошла в сопровождении Мари Будон в дальнюю комнату.
– Что произошло? — нетерпеливо произнесла она. — У тебя взволнованный вид.
– Не без причины, — ответила горничная. — Оттуда есть новости, — прибавила она, энергично вскинув руку и указывая куда-то вдаль.
– Ага! — воскликнула графиня. — Говори, что там такое? — продолжала она, пристально глядя на Мари.
– Он уезжает.
– Надолго?
– Навсегда.
– По какой причине?
– Боится.
– Боится… чего? Или кого?
Мари Будон не отвечала, и в комнате на некоторое время повисла тишина, которую прервала графиня:
– Куда он едет?
– В Мулен, к родным.
– Стало быть, он оставляет Шамбла нам? — обрадовалась графиня.
– Напротив.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Пока он здесь, у вас все еще есть надежда покончить с ним тем или иным образом… через судей… или как-то иначе; между тем, если он уедет, Шамбла вам никогда не достанется, потому что он отдает его в аренду землевладельцу из Лардероля.
– Как! Он осмелился подумать…
– Это уже сделано.
– Негодяй!.. — прошипела графиня.
Она, как и Мари Будон, поняла, что этот отъезд и аренда Шамбла гасили последний лучик надежды на то, что она опять сможет вступить во владение этим поместьем.
– Кто тебе это сказал? — спросила графиня после долгого молчания.
– Арзак.
– Он еще здесь?
– Да, на кухне. Я уже накормила его ужином.
– Пусть он придет поговорить со мной.
Мари Будон вышла.
– Что делать? — прошептала графиня, когда осталась одна. — Если он уедет, все пропало. Надо его удержать, но как? Написать ему? Нет, писать не нужно. Поговорить с ним? Показать желание к примирению?.. Он нам не доверяет, почует неладное и, может быть, ускорит свой отъезд. О! Что делать? Что делать?
– Вот Арзак, — сказала Мари Будон, войдя в комнату в сопровождении того, о ком докладывала.
Арзак был молодым человеком лет двадцати трех, подвижное лицо которого, тонкие сжатые губы и бегающие черные глазки свидетельствовали о лукавстве, дерзости и жадности. Его черные густые жесткие волосы ниспадали прямо на лоб и отчасти скрывали его хитрый и угрюмый взгляд. На нем были камзол без пояса и круглая шляпа, которую обычно носили крестьяне, жившие в горах. Вертя в руках свою шляпу, он поклонился графине де Шамбла со смешанным выражением неловкости и цинизма на лице и ждал, пока она заговорит с ним.
– Здравствуй, мой добрый Арзак, — по-дружески обратилась к нему графиня. — У тебя благородное сердце, а преданность — выше всяких похвал.
– О! Ваше сиятельство, не стоит об этом говорить, — ответил пастух с видом смирения и замешательства, прекрасно разыгранного, потому что он не чувствовал ни малейшего смущения. — Притом что же я сделал до сих пор? Не бог весть что. От Лардероля, где я теперь пастухом, до Шамбла совсем недалеко, а мне все равно, в какую сторону водить своих баранов. Я вижусь со старыми товарищами, разговариваю с ними, узнаю новости и прочие безделицы, невинно повторяю их вам, вот и все.
– Итак, — резко оборвала его графиня, — господин Марселанж уезжает из Шамбла?
– Да, это так.
– Кто тебе это сказал?
– Мой хозяин, Берже.
– Мэр Лардероля?
– Именно он. Это очень добрый человек, который за вас готов дать себя изрубить на куски.
– А он как это узнал?
– Сначала он услышал это от того, кто берет Шамбла в аренду, а потом и от самого господина Марселанжа.
– Значит, в этом нет ни малейшего сомнения?
– Ни малейшего.
– И ты знаешь, когда господин Марселанж уезжает?
– Знаю, ваше сиятельство.
– Ага!.. И когда же?
– Первого сентября.
– Через три дня! — вскрикнула графиня, вскочив со своего места.
– То есть, — поправился Арзак, — первого числа он подписывает договор, а уезжает второго.
Графиня опять села, опустила голову на руки и оставалась несколько минут в этом положении. Она пребывала в сильном недоумении, которого не пыталась скрыть, то ли потому, что полностью доверяла Арзаку, то ли оттого, что с надменностью знатной дамы видела в нем скота, не способного ни что-либо понимать, ни делать выводы. Через несколько минут она прошептала глухим голосом:
– Жак Бессон! — Казалось, в этом слове сосредоточились все мысли, кипевшие в ее голове. — Невозможно! — тотчас добавила она, качая головой. — Он болен.
– Тем лучше, — прошептал Арзак.
Графиня вдруг подняла голову, удивленная и оскорбленная этим ответом на свои тайные и недосказанные мысли. Молодой пастух, уставившись в потолок, все вертел в руках шляпу. Судя по его бесстрастной остроносой физиономии, можно было поклясться, что он ничего не говорил, ничего не слышал и ничего не понял.
– Что ты сказал? — спросила его графиня.
– Ничего, если это не нравится вашему сиятельству, — ответил лукавый крестьянин.
– Напротив, я прошу тебя повторить то, что ты сказал.
– Я сказал: «тем лучше».
– Что ты имеешь в виду?
– Положим, что случится несчастье с кем-нибудь там… в Шамбла… Станут подозревать кого угодно, только не несчастного больного, лежащего в постели, лихорадочного, бледного, слабого, как ребенок, с израненными ногами.
– Что значит это предположение и с кем, по-твоему, может случиться несчастье? — спросила графиня де Шамбла, устремив на Арзака пронзительный взгляд.
– Не знаю, — ответил он с притворной глупостью, которая никак не вязалась с его хитрым лицом. — Я говорю простодушно, как бедный крестьянин, несведущий и незлобивый.
