– А вы только что поступили, как я понимаю? Если мистер… Морс – не так ли? – Если немного подождете, мы попытаемся вам объяснить сейчас кое-что. Вы согласны?
– Я вообще-то в порядке, – ответил главный полицейский инспектор, лежа на спине и пытаясь справиться с узлом, крепко стянувшим его мускулы в области желудка.
– Боюсь, что вы никак не в порядке! В лучшем случае у вас язва, которая внезапно решила прорваться и вызвать у вас кровоизлияние. – Где-то у диафрагмы Морс испытал легкий, но острый укол тревоги. – А в худшем – у вас то, что называется «прободением», и если это действительно окажется…
– Если это действительно окажется?.. – повторил немощно Морс. Но молодой лекарь не пожелал ответить в тот момент и продолжил следующие несколько минут ощупывать, нажимать и мять вздувшуюся плоть в области его живота.
– Нашли что-нибудь? – спросил Морс со слабой, немного искусственной улыбкой.
– Неплохо бы вам сбросить несколько килограммов. У вас увеличена печень.
– Мне показалось, что вы сказали, что у меня проблемы с желудком!
– О, да, разумеется! У вас желудочное кровотечение.
– Это… что общего это имеет с печенью?
– Вы много пьете, мистер Морс?
– Так ведь большинство людей пьют что-то почти каждый день, или как?
– Вы пьете много! – (те же самые слова – на полтона ниже от раздражения).
Настолько небрежно, насколько ему позволяла поднимающаяся в груди паника, Морс во второй раз пожал плечами:
– Ну, не отказываюсь от нескольких бутылочек пива.
– Сколько выпиваете в неделю?
– В неделю? – пискнул он, и лицо его потемнело как у ребенка, которому только что задали сложную задачу на умножение в уме.
– Ладно, тогда в день? – подсказал услужливо доктор.
Морс разделил верную цифру на три.
– Скажем, две или три.
– Крепкий алкоголь употребляете?
– Время от времени.
– Какой?
Морс снова пожал стянутыми от напряжения плечами.
– Скоч, иногда позволяю себе глоток виски.
– Одной бутылки насколько вам хватает?
– Зависит от ее величины.
Но Морс в ту же секунду ощутил, что попытка пошутить не воспринимается и быстро умножил на три.
– На неделю или десять дней – более-менее на столько.
– Сколько сигарет выкуриваете в день?
– Восемь, может быть десять… – ответил Морс. Приобретая по ходу дела опыт, на этот раз он без труда разделил на три.
– Каким-нибудь спортом вообще занимаетесь – прогулки, бег, велосипед, теннис?..
Но прежде чем Морс успел воспользоваться своей собственной арифметикой, ему потребовалась эмалированная посудина, поставленная так, чтобы быть под рукой. И пока его рвало, врач с известным беспокойством рассматривал похожие на кофейный осадок коричневые ошметки, смешанные с предательски яркими красными пятнами крови – крови, ежедневно лишавшейся кислорода из-за обильного количества никотина, и щедро замешанной на алкоголе.
Некоторое время Морс чувствовал головокружение. Позже, однако, он вспомнил, как медсестра склонилась над ним – та же молоденькая сестра, вспомнил ее красивые пальцы и руку, которая снова стискивала часы, и почти читал ее мысли, когда, наморщив лобик, она прищурила глаза из-за сложной арифметики подсчета ударов его сердца за тридцать секунд, отмеряемых ее часами…
В этот момент он ощутил, как ангел смерти простер крылья над его головой, и его охватил внезапный леденящий ужас, потому что впервые в жизни ему пришла в голову мысль о конце. И всего на миг, но в его воображении мелькнул хвалебный некролог – те слова, о которых мечтает каждый смертный.
Знаете, почему мы всегда более справедливы и более великодушны к умершим? Причина очень проста. Мы не связаны обязательствами по отношению к ним. Они не стесняют нашей свободы, мы можем не спешить восторгаться ими и воздавать им хвалу между коктейлем и свиданием с хорошенькой любовницей – словом, в свободное время.
Альбер Камю «Падение»
Когда на следующее утро Морс проснулся, слева сквозь окно маленькой больничной палаты виднелся сероватый рассвет; справа на стене над арочной дверью – часы, показывающие 4:50; а через дверь – стройная привлекательная сестра, сидевшая за столом и писавшая что-то в большой книге. Неужели, почудилось Морсу, пишет что-то о нем. Если и так, то почти нечего было сочинять, потому что после очень непродолжительного кризиса в недолгие ночные часы, он почувствовал себя намного лучше, и не было больше необходимости звать кого-то. Трубка, прикрепленная к его правой кисти, протянулась к капельнице, подвешенной над его постелью. Большую часть времени она неприятно тянула руку в сторону, потому что игла была воткнута чуть кривовато, но он решил не возникать из-за такой мелкой неприятности. Неудобное сооружение принуждало его к вынужденной неподвижности – естественно до той поры пока он не оценил ловкость молодого человека с соседней койки, который провел (как оказалось) предыдущий вечер в вольных прогулках по всей больнице, держа капельницу высоко над головой как эфиопский атлет, несущий факел с олимпийским огнем.
Морс испытал исключительное неудобство, когда обстоятельства, полностью вне его контроля, вынудили его попросить судно. До сих пор ему удавалось уберечься от унизительного ритуала ненавистного подсовывания судна, и он надеялся, что непринятие твердой пищи в последние несколько дней, будет сопровождаться соответствующим бездействием со стороны кишечника. По крайней мере, пока его надежды оправдывались.
Медсестра оживленно болтала с худощавым розоволицым молодым врачом, халат которого почти касался щиколоток, а из его правого кармана торчал фонендоскоп. Немного позже оба медленно, без суматохи прошли к палате, в которой лежал Морс, а потом исчезли за ширмой, поставленной накануне вечером у кровати по диагонали от него.
Еще вчера, когда его внесли на носилках в палату, Морс обратил внимание на мужчину, занимавшего эту постель – гордого на вид человека лет восьмидесяти, с усами офицера Индийского корпуса и тонкими белоснежными волосами. В тот момент, при появлении Морса, водянистые, бледные глаза старого воина на несколько мгновений остановились на лице новоприбывшего, как будто послали ему некий едва уловимый знак надежды и дружелюбия. И действительно умирающий старец пожелал бы всего наилучшего новому пациенту, если бы мог облечь в слова свои помыслы, но бурно распространившееся отравление крови полностью лишило его способности говорить.
Было 5:20 утра, когда врачи появились из-за ширмы; в 5:30 вызванные санитары незамедлительно вынесли старика из комнаты. И когда спустя полчаса зажгли свет в палате, ширма возле кровати покойного полковника Уилфрида Денистона, обладателя Королевской награды за отличную службу и Кавалера креста за храбрость, была сдвинута в сторону как обычно, и новые, чисто выстиранные простыни светились белизной, а замененное одеяло было профессионально подвернуто. Если бы Морс имел хоть малейшее представление о том, насколько покойный полковник не выносил Рихарда Вагнера, то вероятно меньше бы опечалился; но если бы ему стало известно, что полковник запечатлел в своей памяти все поэтическое творчество А.Э. Хаусмана[1], это наверняка доставило бы ему большую радость.
В 6:45 Морс уловил, что в непосредственной близости от его палаты развивается оживленная деятельность, первоначально без видимых признаков таковой – только голоса, постукивание вилок и ложек, поскрипывание плохо смазанных колесиков – и вот на горизонте показалась Вайолет, счастливо улыбающаяся толстая негритянка, толкающая тележку с пищей. Очевидно, это было время для чашки чая на рассвете, и как же ей обрадовался Морс! Впервые за последние дни он ощутил нескрываемое желание есть и пить; он уже оглядывал с завистью графины с водой и бутылки с соком, выстроившиеся в ряд на тумбочках соседних с ним кроватей, когда заметил, что у пациента напротив него – мужчины по имени Уолтер Гринэвей – по какой-то причине тумбочка пуста, а над кроватью висит прямоугольная табличка с нерадостной надписью: «НЕ КОРМИТЬ».
– Чай или кофе, мистер Гринэвей?
– Думаю попросить большой бокал джина с тоником, если ничего не имеете против.
– Лед и лимон?
– Безо льда, благодарю – он только портит джин.
Вайолет переместила свое массивное тело к следующей кровати, оставив мистера Гринэвея без джина, безо льда, без ничего… Но напыщенный шестидесятилетний шутник совсем не выглядел уничтоженным тем фактом, что его исключили из церемонии принятия пищи, и весело подмигнул Морсу.
– Все в порядке, шеф?
– Иду на поправку, – осторожно ответил Морс.
– Хы-ы! И старый полковник точно так же говорил – «иду на поправку!». Несчастный!
– Ясно! – ответил Морс с понятной стеснительностью. Когда затуманившийся взгляд Гринэвея (отдавая дань уважения к покинувшему их навсегда полковнику) прояснился, Морс продолжил разговор.
