Экипаж замедлил ход, проезжая мимо группы рабочих. Запах сырой глины исходил из ямы, которую они копали, как будто древний Лондон дышал на современный. Я чувствовал, что под колесами кареты лежит вся история нашего великого города, пласты которой веками наслаивались друг на друга.
Тогда я не представлял себе, как тесно сплетутся мрачные предчувствия Холмса и мои собственные размышления. Я пишу об этом, надеясь подготовить читателя к тому, с чем нам вскоре пришлось столкнуться, хотя вопрос о том, может ли быть опубликована столь грязная история, остается открытым.
Подъехав к Эддлтон-хаусу, старому зданию среди домов с меблированными комнатами вблизи Расселл-сквер, мы увидели снаружи молодого констебля, разговаривающего с расстроенным пожилым слугой, и сержанта с дубинкой в руке.
— Убийство, сэр, — сообщил молодой констебль, когда Холмс назвал себя. — Во всяком случае, так говорит этот человек.
— Они оба мертвы! — Слуга удрученно всплеснул руками. — Я пришел, как всегда, в десять утра — я проживаю с семьей на Гудж-стрит — и застал этот ужас! А их брат уехал больше недели тому назад, не сказав ни единого слова! Что мне теперь делать? Кто будет отдавать мне распоряжения?
— Это дом мистера Ричарда Эддлтона, не так ли? — осведомился Холмс. Его успокаивающий голос всегда помогал свидетелю взять себя в руки и давать более-менее внятные показания. Слуга повернулся к нему.
— Мистера Ричарда, сэр, который работал прямо за углом, и его брата Уильяма, министерского клерка. Оба мертвы. У них была ужасная ссора. Но кто мог сделать такое?
— А третий брат, которого вы упоминали? — спросил Холмс.
Слуга выпучил глаза.
— Он тут ни при чем, сэр! Мистер Джеймс воспитывал их как собственных сыновей, так как был гораздо старше. Они всю жизнь прожили в этом доме — родители умерли, когда двое младших еще учились в школе. Мистер Джеймс уехал по каким-то делам на север — кажется, в Манчестер. Они сразу же начали ссориться. Мистер Джеймс всегда их мирил, а без него наступил форменный кошмар! Экономка взяла отпуск, чтобы держаться отсюда подальше. А теперь это!
Холмс поблагодарил слугу, и с разрешения констебля мы последовали за сержантом вверх по каменным ступенькам. Воздух внутри был спертым, пахло плесенью, как в антикварной лавке, не столько из-за отсутствия экономки, сколько из-за обилия старинной мебели, гобеленов и множества ковров, сплошь покрывавших полы.
— Они здесь, — сказал сержант, указывая на столовую. — Я проверил наверху — больше в доме никого нет.
Тела двух темноволосых мужчин небольшого роста, скованные судорогой смерти, лежали на небольшом диване периода регентства[21]. Их завтрак стоял нетронутым на столе, в центре которого находилась хрупкая хрустальная ваза. Один стул был отодвинут назад, скомкав лежащий сзади плотный африканский ковер, другой — опрокинут и лежал на спинке. На другом дорогом восточном ковре в середине комнаты расплылось темное пятно. С первого взгляда его, естественно, можно было принять за кровь, но ни на одном из трупов не было видно ран, и при ближайшем рассмотрении жидкость оказалась черным кофе, вылившимся из опрокинутого кофейника на обеденном столе. Холмс понюхал кофейник и обе пустые чашки, потом повернулся и окинул взглядом комнату.
— Что-нибудь обнаружили, мистер Холмс? — спросил сержант.
— Синильную кислоту, — ответил Холмс. Задержавшись у висевшей над камином ничем не примечательной литографии, он направился обследовать другие комнаты на этаже, бросив через плечо: —Яд был добавлен в кофе. Излюбленный метод — запах миндаля в этом напитке не вызывает подозрений.
Сержант подошел к окну и что-то крикнул констеблю. Стоя в дверях, Холмс бросил на меня взгляд, и я последовал за ним в маленький двор позади дома.
В отличие от сержанта, я не беспокоил моего друга вопросами о ходе его мыслей. Холмс с головой погрузился в загадку, возможно, еще не будучи в состоянии четко объяснить, как связываются ее отдельные элементы, и его не стоило отвлекать, покуда он не найдет то, что ищет.
С помощью маленького шомпола для чистки трубок, извлеченного из внутреннего кармана пиджака, Холмс быстро открыл дверь полуподвала.
— Берегитесь! — предупредил он меня, когда дверь распахнулась.
Возможно, Холмс подозревал, что там прячется убийца. Я весь напрягся, когда свет проник внутрь, обнаружив наше присутствие. Однако никто из нас не ожидал увидеть то, что предстало перед нами: аккуратный, отлично оборудованный частный музей.
При свете газового рожка мягко поблескивали ряды стеклянных контейнеров. Каждый из них был оформлен с профессионализмом, которого трудно ожидать от коллекционера-любителя. В ближайшем контейнере находились мятые записные книжки — их переплеты, не имеющие никаких надписей, были закрыты. В других лежали черепки, бусы и человеческие кости. Однако наиболее пугающим выглядело содержимое нескольких длинных стеклянных ящиков, герметически закупоренных — для защиты от воздуха. То, что в них находилось, выглядело тремя размазанными комьями грязи или глины, но что-то в их форме напоминало человеческие останки, несмотря на крайнюю степень разложения, которому они подверглись. Правда, вещество, из которого они состояли, больше походило на древесную кору, долго пролежавшую в грязной воде, чем на человеческую плоть, и нигде не было заметно костей или хрящей. Тем не менее я не сомневался, что эти чудовищные экспонаты некогда были человеческими телами. Я не мог определить, результатом скольких раскопок явилась эта удивительная коллекция.
— Нигде нет ни надписей, ни ярлыков, — сказал я Холмсу. — Думаете, Ричард Эддлтон украл эти предметы на работе?
Холмс рассеянно покачал головой. Он внимательно просмотрел книги на низкой полке, не обнаружил в них ничего, способного навести нас на какую-либо мысль, и начал обследовать заднюю и боковые стенки.
— Ха! — воскликнул он наконец, вытащив из-под полки скомканный лист бумаги, словно отброшенный в гневе и забытый.
— Письмо из Британского музея Ричарду Эддлтону, — сообщил он. — Оно касается какой-то недвижимости возле Троубриджа, и в нем говорится, что все фонды изъяты без объяснения причин.
Холмс разгладил бумагу, сложил ее вчетверо и спрятал во внутренний карман. Мы вернулись в настоящее из этого удивительного музея с таким чувством, будто всплыли на поверхность моря.
— Боюсь, нам пора на поезд, — сказал Холмс сержанту.
— Но я только что послал за инспектором! — воскликнул тот. — Он захочет поговорить с вами!
— Я смогу побеседовать с инспектором как только вернусь, — ответил Холмс и свистом подозвал экипаж.
Поезд, о котором упоминал Холмс, следовал в Уилтшир. Как только мы сели, оказавшись в относительном уединении, я воскликнул:
— Какое странное дело! Уверен, что вы знаете или подозреваете куда больше, чем говорите, Холмс, но не могу удержаться от вопроса. Кто убил братьев Эддлтон, и как вы рассчитываете отыскать какую-то безымянную недвижимость возле Троубриджа?
Холмс небрежно махнул рукой.
— Над камином висела карта Уилтшира, — сказал он. — То, что карта местности, едва ли могущей иметь большое значение для жителей Лондона, занимает в доме центральное место, придает ей смысл, выходящий за рамки сугубо декоративного. Письмо это подтверждает. Наша цель была отмечена на карте, хотя я имею весьма слабое представление о том, что мы можем там обнаружить.
— А само письмо? — спросил я. — Возможно, они ссорились из-за изъятия фондов для какого-то излюбленного проекта?
Холмс покачал головой.
— Судя по слою пыли, бумага провалялась под полкой несколько месяцев, а ссоры, согласно показаниям слуги, начались только после отъезда исчезнувшего брата. Тем не менее вы правы в двух отношениях: что излюбленный проект существовал, о чем свидетельствует музей в полуподвале, и что этот проект или что-то с ним связанное послужило причиной ссоры между братьями. — Холмс еле слышно вздохнул. — Жаль, что проект вызвал разногласия, побудившие одного из братьев убить другого, а затем покончить с собой.
Слова Холмса привели меня в ужас.
— По-моему, — сказал я, — это дело рук старшего брата, Джеймса, что бы ни говорил слуга.
— Увы, доказательства налицо, и любой инспектор без труда их обнаружит. Экономка была в отпуске, и братьям приходилось самим себя обслуживать. Результат скверно сказался на пище: яйца вперемешку с кусочками скорлупы, обгорелые ломтики бекона, тосты, превратившиеся в уголь. Такую пищу мог приготовить нервный, испуганный человек, не привыкший трудиться на кухне, потерявший голову от страха перед тем, что он собирался сделать, и знавший, что завтрак не будет съеден. Он готовил его лишь с целью отвести подозрения и будучи куда сильнее озабоченным кофе, который отсутствие экономки позволило ему отравить.
