Но где же они? В туннеле не было ни Ларсана, ни Бриньоля!.. Я посмотрел на дорогу, спускавшуюся к Соспелю… Никого… Но влево, в сторону старого Кастильона, как будто скользят две тени… Они скрываются… Я бегу… Подбегаю к развалинам… Останавливаюсь… Кто поручится мне, что оба мошенника не высматривают меня из-за какого-нибудь забора?..
Старый Кастильон совершенно необитаем, и не без причины. Он был полностью разрушен землетрясением 1887 года. От него остались лишь несколько осыпавшихся стен, ряд полуразвалившихся лачуг, почерневших от пожара, и пара устоявших колонн. Какая тишина кругом! Я осторожно обошел эти развалины, с ужасом заглядывая в глубокие расщелины скал. Одна в особенности показалась мне бездонным колодцем, и, в то время как я наклонился над ней, держась за почерневший оливковый ствол, меня задело чье-то крыло, хлестнув мне ветром в лицо. Я отскочил, невольно вскрикнув. Из пропасти стрелой вылетел орел. Он поднялся прямо к солнцу и затем стал спускаться ко мне, описывая круги над моей головой и испуская дикие и грозные крики, словно негодуя на меня за то, что я потревожил его в этом царстве одиночества и смерти.
Неужели это была галлюцинация? Я больше никого нигде не увидел… Вдруг я нашел на дороге клочок бумаги, которая странным образом напомнила мне ту, что использовал Робер Дарзак в Сорбонне. На этом клочке я разобрал два слога, написанных, по моему мнению, рукой Бриньоля. По-видимому, недоставало начала слова. Вот что можно было прочесть: «бонне».
Два часа спустя я возвратился в форт Геркулес и рассказал все Рультабию, который ограничился тем, что положил найденный мной клочок бумаги в бумажник и попросил меня никому не рассказывать о моих открытиях. Удивленный столь ничтожным эффектом от того открытия, которое я считал страшно важным, я воззрился на Рультабия. Он отвернулся, однако недостаточно быстро для того, чтобы спрятать от меня глаза, полные слез.
– Рультабий! — воскликнул я.
Но он закрыл мне рот:
– Молчи, Сенклер!
Я взял его за руку — у него была лихорадка, и я не сомневался, что это волнение вызвано не одними лишь заботами, связанными с появлением Ларсана. Я упрекнул его за то, что он скрывал от меня свои отношения с дамой в черном, но он, по своему обыкновению, не ответил и отошел с тяжелым вздохом.
Меня ждали к обеду. Было уже поздно. Обед прошел мрачно, несмотря на взрывы смеха старого Боба. Мы даже не пытались рассеять тяжелое беспокойство, леденившее наши сердца. Будто каждый из нас знал о грозившем нам ударе и драма уже нависла над нашими головами. Супруги Дарзак ничего не ели. Эдит посматривала на меня странным взглядом.
В десять часов я с облегчением отправился на свой наблюдательный пункт под воротами башни Садовника. В то время как я сидел в маленькой комнатке, где прошлой ночью мы держали наш первый военный совет, дама в черном и Рультабий прошли под сводами. Госпожа Дарзак была заметно взволнованна. Она умоляла Рультабия о чем-то, чего я не мог разобрать. Я уловил из их разговора одно только слово, произнесенное Рультабием: «Вор»! Оба прошли во двор Карла Смелого… Дама в черном простерла было руки к молодому человеку, однако он сделал вид, что ничего не заметил, сейчас же покинул ее и заперся в своей комнате… Она осталась одна во дворе, прислонившись к стволу эвкалипта в позе невыразимого отчаяния, затем медленно прошла в Квадратную башню.
Было десятое апреля. Нападение на Квадратную башню должно было совершиться в ночь с одиннадцатого на двенадцатое.
Это нападение произошло при обстоятельствах столь таинственных и непостижимых, что, если читатель позволит мне, дабы лучше все уяснить, я остановлюсь на некоторых подробностях нашего времяпрепровождения 11 апреля.
В течение всего этого дня стояла изнуряющая жара, и часы караула были особенно тяжелы. Солнце жгло немилосердно, и нам стоило бы немалого труда следить за поверхностью моря, которое блестело, как добела раскаленная стальная плита, если бы мы не вооружились темными очками, без которых трудно обойтись весной и летом в этой стране.
Утро
В девять часов я спустился из своей комнаты и направился в названную нами залой военного совета комнату, чтобы сменить Рультабия. Я не успел ни о чем спросить его, так как к нам тотчас вошел Дарзак и объявил, что должен сообщить нам нечто важное. Как выяснилось, он намеревался покинуть форт Геркулес вместе с госпожой Дарзак. Сначала это заявление повергло нас с Рультабием в полное изумление. Я начал разубеждать Дарзака, умоляя его не поступать так неосторожно. Рультабий холодно осведомился, какие причины могли заставить его внезапно решиться на отъезд. В ответ он произнес фразу, из которой мы поняли, насколько затруднительным становилось пребывание Дарзаков в замке Геркулес. Вот что он сказал: «У Эдит был нервный припадок!» Мы сейчас же догадались, из‑за чего, потому как ни я, ни Рультабий ни минуты не сомневались, что с каждым часом Эдит ревновала все больше и все тяжелее воспринимала знаки внимания, оказываемые ее мужем госпоже Дарзак. Накануне вечером она устроила Артуру Рансу сцену, и Дарзак, совершавший обход по двору, уловил некоторые отзвуки разразившейся грозы.
Рультабий, как всегда, призвал на помощь свою способность рассуждать. Он согласился с Дарзаком, что его пребывание с женой в замке Геркулес должно быть по возможности сокращено, но вместе с тем дал ему понять, что ради собственной безопасности им не следует торопиться с отъездом. Если они уедут, Ларсан сумеет настичь их в такой стране и в такое время, когда они меньше всего этого ожидают. Здесь они предупреждены, они приняли меры предосторожности, и стены форта Геркулес служат им надежной защитой. Конечно, такое положение не могло продолжаться долго, но Рультабий попросил Дарзака подождать еще неделю.
Дарзак покинул нас, пожав плечами. Он казался раздраженным. Мы впервые видели его в таком настроении. Рультабий сказал:
– Госпожа Дарзак не бросит нас, и Робер останется. — И ушел, в свою очередь.
Через несколько минут явилась Эдит. Она была в простом, но невероятно прелестном платье. Эдит тотчас начала кокетничать со мной, несколько наигранно смеясь и мило подшучивая над моими охранными обязанностями. Я немного резко возразил ей, упрекнув ее в жестокосердии, так как для нее не было тайной, что этот тяжелый караул, на который мы тратили столько сил, спасал, быть может, в эту минуту лучшую из женщин. Тогда она воскликнула, расхохотавшись:
– Ах, она всех вас околдовала, должно быть!..
Боже мой! Как очаровательно она смеялась! В это утро у меня не хватило духу рассердиться на нее. Напротив, я и сам засмеялся.
– Дело в том, что тут есть небольшая доля правды, — сказал я.
– Мой муж до сих пор без ума от нее!.. А я и не думала, что он такой романтичный!.. Но я также, — кокетливо прибавила она, — я также романтична…
И она посмотрела на меня тем проникновенным взглядом, который уже однажды смутил меня…
– А!.. — протянул я.
– Например, — продолжала она как ни в чем не бывало, — я очень люблю поговорить с князем Галичем, который, разумеется, больший романтик, чем все вы, вместе взятые!
У меня, должно быть, было забавное выражение лица, так как она выразила по этому поводу шумное удовольствие. Какая странная маленькая женщина! Тогда я спросил ее, что это за князь Галич, о котором она так часто вспоминает. Эдит ответила, что мы увидим его за завтраком, на который она пригласила его специально для нас, и рассказала о нем кое‑какие подробности. Таким образом, я узнал, что князь Галич — один из богатейших русских помещиков черноземной полосы России, простирающейся между северными лесами и южными степями.
В двадцать лет получив в наследство крупное имение, он сумел увеличить его благодаря разумному управлению, на которое трудно было считать способным молодого человека, чьими основными занятиями до сих пор являлись охота и чтение. Он приобрел славу мрачного скупца, а также, как ни странно, поэта. Он унаследовал от отца высокое положение при дворе императора; предполагали, что тот в память о важных услугах, оказанных отцом, принял под особое покровительство сына. Короче говоря, этот русский дворянин был баловнем судьбы. Не зная его, я уже чувствовал к нему антипатию. Что касается его отношений с Рансами, то они были прекрасными соседями. Купив два года назад роскошное имение, чьи висячие сады, цветущие террасы и благоуханные балконы заслужили ему в Гараване название вавилонских садов, князь оказал кое‑какие услуги Эдит, когда она превращала свой передний двор в экзотический сад. Он подарил ей несколько растений, которые воскресили в замке Геркулеса растительность, свойственную берегам Тигра и Евфрата.
Мистер Ранс несколько раз приглашал князя обедать, а тот в ответ благодарил его, присылая вместо цветов ниневийскую пальму или кактус «Семирамида». Это ему ничего не стоило. У него было много таких растений, они стесняли его, к тому же он предпочитал розы. Эдит радовалась посещениям молодого князя, потому что тот читал ей стихи. Прочитав их по‑русски, он переводил их на английский язык и даже сочинил сонет по‑английски специально для нее. Американка была так польщена этим, что попросила перевести их с английского на русский. Эта литературная игра очень забавляла Эдит, но не доставляла большого удовольствия Артуру Рансу, который не скрывал, что загадочный князь Галич нравится ему лишь отчасти.
