— Тебе больно?
Бонни Ли потрогала плечо, затем бедро.
— Как-будто сильно обожглась, милый. Но это ерунда. Что мы будем делать дальше?
— Для начала оденемся.
— Разумно. Пресвятая дева Мария, я совсем выдохлась! Где полицейские?
— Возятся с другим парнем.
— Ты подсунул его вместо себя?
— И девицу тоже.
— Пришлось потрудиться?
— Пришлось. Впредь мы должны соблюдать осторожность, Бонни Ли. Если будет происходить слишком много событий, которые невозможно объяснить, возникнет подозрение, что…
Она застегнула пуговицы на блузке и вытряхнула остатки песка из волос.
— Разве ты не знаешь, Кирби, что даже если людям чего-нибудь не понятно, они все равно придумают разумное объяснение, которое их вполне успокоит. Если парень начинает летать, как птица, он объяснит это чистотой помыслов и хорошо поставленным дыханием. — Она открыла сумочку, вытащила помаду и подкрасила губы. — Милый, дай-ка мне эти прелестные часы, на минутку.
— Извини. Мы сейчас садимся в машину и уезжаем отсюда.
— Что-то ты раскомандовался…
Они сели в ее маленький «Санбим». Выезд со стоянки был свободен. Выруливая к нему, Бонни Ли вдруг нажала на тормоз. Она нахмурилась, о чем-то сосредоточенно думая. Двигатель продолжал гудеть, Бонни Ли серьезно посмотрела на Кирби.
— Что-нибудь случилось?
— Я кое-что сообразила. Пока мы едем, не вздумай трогать часы. Машина остановится, как вкопанная, но ты-то не остановишься. Мне придется соскабливать тебя с ветрового стекла.
— М-да… спасибо… Кстати, что ты такое натворила, что началась вся эта паника?
— Много чего. Потом расскажу.
— А куда мы едем?
— Нам нужно сейчас в безопасное место, не так ли? Для тебя я нарушаю свою первую заповедь, Кирби. Никогда нога мужчины не переступала порога моей квартиры. Впрочем, приличия мы не нарушим. Ты ведь можешь пробраться туда незаметно?
— Как это?
— Милый, иногда ты кажешься мне безнадежным тупицей.
— А, черт, конечно. Извини.
— Сколько сейчас времени?
— Двадцать минут двенадцатого.
— Утра?
— Утра, Бонни Ли.
Она снимала квартиру с гаражом в старой части города, в огромном доме, построенном в затейливом испано-мавританском стиле. По словам Бонни Ли, весь дом, точно улей, делился на множество отдельных квартир-ячеек, где обитали в основном старые девы с небольшим доходом.
— То, что я ухожу и возвращаюсь в любое время дня и ночи и то, чем я занимаюсь, дает им пищу для бесконечных сплетен, — объясняла Бонни Ли. Но они отпугивают мужиков, которые приходят морочить мне голову. Это делает их весьма полезными, поэтому я стараюсь поддерживать с ними со всеми хорошие отношения. Они меня любят, носят пирожки и говорят всякую чепуху.
Описав, как найти ее квартиру, она выпустила его из машины за квартал от дома. Кирби погулял минут десять по соседней тихой улочке, густо засаженной деревьями. Наконец, решив, что ждет уже достаточно, и убедившись, что никто за ним не наблюдает, он перешел в красный мир. Туфли в красном мире удобнее было нести в руках. Босиком он направился к дому, где жила Бонни Ли. Над небольшим фонтаном прямо по центру красноватого газона повисли в неподвижном воздухе розовые капли воды. Маленькая собачка замерла под деревом, навострив мохнатые уши.
Кирби миновал трех старушек, сидящих за круглым металлическим столиком в тени большого пляжного зонтика, с открытыми ртами и застывшими вязальными спицами в руках, вошел в распахнутые ворота гаража, свернул направо, как ему велели, и поднялся вверх по лестнице. Входная дверь не была заперта, но ему пришлось все же с ней повозиться. Она казалась такой же тяжелой, как дверь мощного сейфа. Внутри повисло гнетущее красное марево, но окинув взглядом квартирку, увидев соломенную мебель, веселый рисунок обоев, многочисленные коврики и подушечки, он с удовольствием отметил, что при обычном свете это будет уютное гнездышко. На стенах висели в рамках рекламные плакаты Бонни Ли, и он одобрительно оглядел их сквозь кровавый сумрак.
Сама хозяйка сидела в спальне, на скамеечке у туалетного столика. Она только приспустила блузку с правого плеча, собираясь смазать кремом полученную при падении ссадину. Кирби продолжал осматриваться. Большая кровать, на окне — декоративные решетки, на широком подоконнике — ваза с увядшими цветами. Все ему очень нравилось. Можно было возвращаться в нормальный мир, но в задумчивости Кирби медлил. Оставалось еще почти пятнадцать минут. Слишком много событий промчалось за совсем короткий промежуток времени, и он устал. Голова Бонни Ли застыла, повернутая к плечу и наклоненная. Кирби подошел, поцеловал девушку в шею, напоминающую полированное дерево, и опустился на постель. Твердость и неподатливость кровати на миг удивила его, пока он не вспомнил, что в красном мире все застывает и твердеет, сопротивляясь любому движению.
Он принялся рассматривать Бонни Ли, сидящую в шести футах от него. Ее стройная спина была изогнута дугой, плечи изящно развернуты, талия тонкая, желтые брюки маняще подчеркивали линию бедер. Что-то удивительно знакомое почудилось в этой неподвижной прелестной фигурке и только спустя несколько мгновений он вспомнил, что именно. Два года назад Кирби видел чудную телепьесу, которая его захватила, фантазию об ожившем манекене с витрины магазина. Долго потом представлялась ему в мечтах элегантная блондинка с роскошными волосами — Анна Фрэнсис, кажется. Она не нашла счастья среди живых, и ее заставили вернуться в магазин на прежнюю витрину. В конце она снова превратилась в безжизненную статую, демонстрирующую модное легкое платье.
Такой же неподвижной и как будто нереальной была сейчас и Бонни Ли, но стоит ему переместить палец на четверть дюйма — и она оживет. До сих пор у него не хватало времени сесть и серьезно поразмыслить о том новом, что ворвалось с нею в его жизнь. Сейчас такая возможность появилась: пятнадцать минут, которые остальной мир использовать не мог. Глядя на Бонни Ли, он чувствовал безграничную нежность и огромная благодарность переполняла его. С чудесной легкостью она увела его от тысяч сомнений, мнительных страхов и ущербных мечтаний к несколько запоздалой, но от этого не менее восхитительной зрелости. А как просто было бы теперь, обретя наконец желанную уверенность в себе, недооценить этот дар, бросив ей в лицо те же высокомерные упреки, какие с важным видом бросает молокосос только что соблазненной им девушке: глупая, аморальная, пустая. Нет, он не безмозглый, самонадеянный негодяй, чтобы платить ей такой монетой!
Бонни Ли подарила ему новое видение мира. Он и на себя стал смотреть совсем по-другому. Если раньше он считал неполноценность Кирби Винтера уникальной и единственной в своем роде, то теперь множество подобных Кирби Винтеров представились ему, когда нужно улыбающихся, когда нужно говорящих комплименты, умеющих поддержать легкий флирт, но в ужасе убегающих при первом намеке на более серьезные и близкие отношения.
Он опять вспомнил, как барабанил дождь по крыше старого «Гудзона», как зловеще и бессвязно бормотала Хейзел. Недели упорных и в глубине души уже наскучивших приготовлений завершились так быстро, так бездарно и неуклюже! Ровно столько же удовольствия он получил бы, если бы свалился под сенокосилку. В памяти Кирби встало некрасивое, худое, в оспинках лицо, перекошенное в сумраке презрением, когда она залезала обратно в юбку. Он вспомнил отвратительные слова, раз и навсегда запечатлевшие его ущербность, оставившие кровавую рану в его душе: «Ты и проклятия не стоишь, парень. Обладание молотком никого еще не делало плотником, запомни. А теперь отвези-ка меня в город. Я скажу, куда».
И никого рядом не оказалось, чтобы спасти рухнувшего пилота, быстро пересадив его на другой самолет. И вот он потерял уверенность в том, что умеет летать. И оставался пилот на земле тринадцать лет, замкнувшись в скорлупе одиночества, — до тех пор, пока Бонни Ли своими поцелуями не стерла запечатленные в душе слова и не заживила рану. Он был спасен.
Оставалось пять минут.
Кирби взвесил часы на ладони. Это был единственный предмет, неподвластный законам красного мира. В душе зашевелился благоговейный страх перед теми бесчисленными возможностями, которые открывались их владельцу, перед необъятностью искушений, от которых разбегались мысли и захватывало дух. В часах заключалась абсолютная власть и безграничная свобода, но свобода, доведенная до той черты, откуда один шаг до нового, страшнейшего порабощения. Достаточно ему проявить слабость, и все недостатки, какие у него есть, превратятся в слепые, жгучие страсти: болезненная тяга к женскому полу — в жажду разврата, мелкое тщеславие — в непомерную гордыню, денежная щепетильность, естественная для небогатого человека — в безудержное корыстолюбие. Преследуемый этими страстями, он навсегда останется в рабах у собственной власти над временем.
