Даже такое незначительное усилие оказалось слишком изнурительным для старой перуанки. Чуть заметной улыбкой она поблагодарила свою хорошенькую сиделку и слабо выдохнула:
— Мне плохо, мне так плохо, дитя мое…
За закрытыми ставнями уже занимался рассвет. Больная затихла, перестала стонать и охать, и Жермена, задремавшая на стуле, открыла глаза, медленно пришла в себя.
Только что ей снился сон, радужный, прелестный, в котором жизнь была бесконечным праздником, и вот она снова очутилась в мире реальном.
Было часов шесть утра, через несколько мгновений больная проснется, начнет издавать стоны, и так будет до тех пор, пока не случится одно из двух: она или поправится, или умрет.
Во всяком случае, ясно было одно: вскоре Конча Коралес покинет эту палату, ее место займет другая больная, потом еще одна, и еще, и так до бесконечности; неужели это и есть жизнь? Неужели она, Жермена, обречена прозябать здесь до конца своих дней?
Все в Жермене взбунтовалось против той жизни, которую она вела, сердце ее преисполнилось неодолимой потребностью, отчаянным желанием познать что-то другое, насладиться всеми радостями жизни… Ведь она была так молода, так хороша собой, умна, образованна!
Внезапно медсестра вздрогнула, побледнела и подошла к постели больной.
Та не шевелилась, что само по себе не было удивительным; отсутствующим взглядом девушка смотрела на больную и вдруг заметила, как лицо ее из желтого становится мертвенно-бледным. Затем недвижное тело Кончи Коралес слегка вздрогнуло и странным образом застыло, будто окаменело.
Молодой медсестре не раз доводилось видеть, как наступает смерть, сомнений у нее не возникло.
Она встала, взяла на соседней тумбочке маленькое зеркальце, поднесла его к губам старой перуанки. Зеркало продолжало блестеть, незамутненное. Жермена перекрестилась.
— Кончено, — констатировала она без малейшего волнения, ибо давно была готова к фатальному исходу; впрочем, как и каждый раз, когда ей вверяли новую пациентку.
Жермена быстро прибрала в палате, задвинула в угол этажерку с ненужными теперь пузырьками, не мешкая, привела в порядок постель, расправила покрывало, под которым покоилась старая дама, прикрыла за собой дверь и спустилась в кабинет мадемуазель Даниэль.
Было ровно без четверти семь, Даниэль всегда являлась в свой кабинет минута в минуту. Завидев медсестру, она сразу поняла, в чем дело.
— Что, двадцать восьмая скончалась? — спросила старшая медсестра.
— Да, — отвечала Жермена, — это-то я и хотела сообщить вам, мадемуазель.
Даниэль поудобнее устраивалась за небольшим письменным столом:
— Сейчас составлю справку для профессора; какая была температура в десять вечера?
— Чуть снизилась, мадемуазель… 39,3.
— А пульс?
— Очень неустойчивый, за 100 секунд от 60 до 120.
— Надо думать, послеоперационный шок, — заключила Даниэль.
Помолчав, она задала еще один вопрос:
— Агония была очень мучительной?
— Да нет, — покачала головой Жермена, — она приняла сильную дозу валерьянокислой соли.
Даниэль так и подскочила на стуле:
— Снотворное? — вскрикнула она. — Вы дали ей снотворное?
Жермена смутилась.
— Она так страдала, мадемуазель, у меня и в мыслях не было причинить ей вред, я прежде посоветовалась с Фелисите — она дежурила — и она со мной согласилась.
Даниэль не верила своим ушам.
— Несчастная, да ведь это чистое безумие… У этой женщины было больное сердце, доктор даже не соглашался ее оперировать, а вы вздумали дать ей наркотик.
Выдержав паузу, она осведомилась:
— Какую дозу вы дали?
Бледная, как мел, Жермена сообщила нужные сведения.
Даниэль воздела руки к небу:
— Вы с ума сошли…
И без обиняков заявила:
— Так значит, вы убили ее.
Молоденькая медсестра пошатнулась, рухнула на низкий диванчик подле стола Даниэль и зарыдала:
— Господи!.. Господи!.. Я же не виновата, если б я только знала, мадемуазель… Клянусь вам, я сделала это не нарочно… Боже, какой ужас… Почему вы говорите, будто всему виной я одна…
Тронутая ее отчаяньем, Даниэль утешала бедную девушку:
— Не огорчайтесь так, дитя мое, каждый может ошибиться. В том, что случилось, приятного, конечно, мало, но, в конце концов, я готова признать…
Будучи женщиной практичной, Даниэль незаметно перешла к рассуждениям более материального свойства:
— Вы поступили опрометчиво, но дело сделано, что толку к этому возвращаться… Постараюсь, чтобы об этом поменьше болтали. Но господин профессор должен знать правду.
— Он уволит меня, когда узнает, — сквозь слезы прошептала Жермена.
— Не думаю, — рассудила Даниэль, — если таково будет его намерение, я вступлюсь за вас.
— Благодарю вас, — чуть слышно донеслось в ответ.
— А теперь, — распорядилась Даниэль, — займитесь усопшей, да так, чтобы никто из пациентов ни о чем не догадался. Наше правило вам известно: в лечебнице Поля Дро после операций не умирают. Когда явятся родственники, вы примете их и позаботитесь, чтобы они не поднимали шума. Все как всегда, вы меня поняли?.. Ну же, утрите слезы.
Минуту спустя, перестав всхлипывать, молодая медсестра покинула мадемуазель Даниэль и побрела в палату 28.
* * *
Около пяти часов вечера в дверь тихонько постучали.
Жермена вздрогнула.
— Началось, — подумала она, — пришли родственники.
Днем родственники прислали венки и букеты, дабы убрать ложе усопшей. Однако привратник, которому на сей счет были даны точные указания, строго проследил, чтобы все это осталось у входа. Когда в лечебнице кто-нибудь умирал, всему, что могло возбудить подозрения у других больных, доступ в нее закрывался. Покойников, если таковые имелись, ночью спускали по служебной лестнице, укладывали в гроб в удаленном от корпусов строении позади лечебницы, а уж оттуда тайком выносили, как если бы они таили в себе нечто постыдное и служили вечным укором беспомощной науке.
Жермена, тем временем, ожидала появления человека, который не раз приходил справляться о здоровье старой перуанки, ее племянника Педро Коралеса собственной персоной, богатого парижского банкира, элегантного и изысканного; быть может, волосы его были чересчур черны, а пальцы явно перегружены перстнями, но в обхождении он был приятен и обладал пылким темпераментом.
Сердце медсестры затрепетало. Как же будет горевать он у праха старой тетушки, ближе которой не было у него никого на свете?..
Однако это был не Педро Коралес, в дверь просунулась лишенная всякой растительности голова камердинера, который, кинув взгляд на усопшую, церемонно и презрительно процедил:
— Вас просят спуститься в приемную, мадемуазель… Пришел племянник…
Он исчез, хлопнув дверью, и Жермена заторопилась вниз.
Повинуясь инстинкту и вряд ли отдавая себе в том отчет, медсестра посмотрелась в зеркало, висевшее тут же, рядом с тумбочкой. Изящными движениями она привела себя в порядок, разгладила складки халата, потуже затянула плотно сжимавший талию кожаный пояс, прошлась пилочкой по розовым ноготкам и слегка взбила волосы под маленьким кружевным колпаком, который делал ее еще милее.
Потом Жермена улыбнулась своему отражению, потому что была хорошенькой и знала об этом.
Девушка спустилась в приемную и так осторожно приоткрыла дверь, что ожидавший ее посетитель не слышал, как она вошла.
Неожиданно, сама не зная почему, Жермена смутилась, почувствовала, как все сильнее колотится ее сердечко и в нерешительности застыла в дверях.
Педро Коралес сидел, повернувшись к ней спиной.
Он задумчиво смотрел в окно, на дождь, который с самого утра лил без передышки. Зачастую перуанца можно было упрекнуть в недостаточной элегантности — слишком светлый галстук, яркие, не гармонирующие тона, но в этот день он был само совершенство. Черный траурный цвет очень шел ему и придавал изысканность.
Дверь слегка скрипнула, и Педро Коралес обернулся; как у всякого человека в глубоком трауре, вид у него был серьезный и немного чопорный. Будучи человеком светским, он склонился перед медсестрой в почтительном поклоне:
— Простите, что побеспокоил вас, мадемуазель, — заговорил он, — но, признаюсь, мне было бы слишком тяжело подняться к бедной тетушке. Через какое-то время я, может статься, решусь на это, но сначала хотел бы переговорить с вами.
Он сел, жестом указав медсестре на соседнее кресло.
Словно не замечая этого, Жермена продолжала стоять.
Педро Коралес настаивал:
— Садитесь же, мадемуазель.
Покраснев до корней волос, Жермена сухо ответила:
— Благодарю вас, сударь, я не устала.
На самом деле она упорно продолжала стоять, повинуясь приказу, неукоснительного соблюдения которого требовала от персонала мадемуазель Даниэль.
