– Вы слышали, что дознание по делу об убийстве Скотчера назначено на среду? – спросил он.
– Нет. Кто вам сказал?
– О’Двайер.
– И… вас это беспокоит? – Хотя это и так было очевидно. Гатерколу, судя по всему, было очень не по себе, и не только из-за жары, как мне.
– Инспектор Конри настаивает, чтобы никто из нас не покидал Лиллиоук, – продолжал он. – Но это как-то нездорово – сидеть всем под одной крышей после того, что случилось. И небезопасно. Я боюсь, что… – Он умолк и покачал головой.
Я решил быть смелым.
– Вы боитесь, что на дознании выйдет наружу правда об отравлении? Вы не рассчитывали на то, что это случится так скоро? – Вот так, не в бровь, а в глаз. Конри, если бы он мог сейчас меня услышать, был бы взбешен.
Гатеркол смутился. Причем до такой степени, что, кажется, забыл даже о волнении. А я про себя подумал: «Если Скотчера и впрямь отравили, то явно не Гатеркол».
– Что вы такое говорите? – заговорил он. – Или вы хотите сказать, что Скотчера не только ударили дубинкой по голове, но еще и дали ему яд? Ну, это уж совсем невероятно!
– Да, звучит сомнительно. Людей действительно редко убивают дважды. – Я улыбнулся. – Тут еще ничего пока не ясно. Подождем дознания, тогда увидим. Но ведь вы хотели мне что-то сказать? Хаттон дал мне понять…
– Да. Я хотел с вами поговорить. Мне надо сказать вам кое-что, причем как можно скорее.
– Могу я спросить, почему вы хотите поговорить именно со мной? – спросил я. – Разве не лучше было бы обратиться к инспектору Конри или сержанту О’Двайеру?
Гатеркол посмотрел на меня пронзительным взглядом.
– Только не для меня. Я бы не хотел, чтобы вы сочли меня лжецом, Кэтчпул. Есть некие обстоятельства, причем весьма значительные, которые могут иметь прямое отношение к этому делу. К вам никто больше не обращался?
– Кого вы имеете в виду? С чем обращался?
Адвокат, похоже, даже не услышал моего вопроса.
– Хотя, возможно, лучше нам поговорить после дознания, – сказал он. – Видите ли, я ничего наверняка не знаю. Но, насколько понимаю, я и потом могу ничего не узнать.
– Пожалуйста, объясните, что вас так тревожит, – ободрил его я. – Я помогу вам, если это в моих силах.
Итак, теперь уже двое обещали после дознания пролить новый свет на это дело: Гатеркол и Кимптон. Это показалось мне примечательным. К тому же я считал, что каждому из них есть смысл покаяться уже сейчас, не дожидаясь, когда их вынудят к этому публичные действия.
Гатеркол переминался с ноги на ногу, как медведь на горячей сковородке, ему прямо не стоялось на месте.
– Вы спрашивали меня, чем я был так расстроен тогда, в столовой, незадолго до гибели Скотчера. Я ушел от ответа, не желая, чтобы вы уличили меня в глупой привязанности к совершенно чужим людям. Этелинда Плейфорд мне не родственница. Я – ее адвокат, и все. Ну, то есть не совсем все, – поправился он. – По условиям ее нового завещания я также являюсь ее литературным душеприказчиком.
– Я бы ни в каком случае не счел вашу привязанность глупой, – сказал я ему. – Многие люди любят тех, в чьих жилах не течет ни капли общей с ними крови, куда больше, чем свою семью.
– Как вам известно, у меня нет семьи, – сказал он сухо. – Однако что меня особенно взбесило тогда, за обеденным столом, взбесило так, что захотелось схватить нож и броситься на кого-нибудь из них, – это что никто даже не подумал поинтересоваться здоровьем самой леди Плейфорд.
– Простите, я вас не совсем понимаю…
Тут под моими ногами раздался зловещий треск. Посмотрев вниз, я увидел, что стою каблуком в совке с битым стеклом, который лежал на полу оранжереи. Рядом горделиво высился остов стеклянной банки для варенья. В тот же миг я осознал, чем меня раздражают все эти оранжереи, зимние сады и прочие якобы столь желанные прибавления к дому: их пышные, театральные названия маскируют одну совершенно низменную цель – служить дополнительным хранилищем для разного хлама, выбросить который не доходят руки. Вот если б в обычной комнате кто-то разбил банку, ее вряд ли оставили бы на полу, где она может попасться под ноги незадачливому гостю.
– Разве женщина, которая ничем не больна, станет менять завещание в пользу человека, в скорой смерти которого она практически уверена? – продолжал Гатеркол. – Единственной оправданной причиной такого решения, на мой взгляд, может стать недавно полученное известие о том, что ей самой жить осталось еще меньше. Именно этого я боялся, когда в тот день, у себя в кабинете, она завела со мной разговор о новом завещании. Я был до того встревожен, что даже набрался наглости и прямо спросил ее об этом. Она заверила меня, что чувствует себя не хуже, чем выглядит, и я ей поверил. Мне сразу стало легче. Но никому из них и в голову не пришло поинтересоваться ее здоровьем…
Голос Гатеркола стал громким и жестким.
– Никто не спросил ее об этом! Я едва стерпел, Кэтчпул: перед моими глазами было прямое доказательство эгоизма, себялюбия и никчемности всех, кто ее окружает. Они просто не заслуживают ни ее гостеприимства, ни щедрости. А Скотчер… – Голос Гатеркола налился ядом. – Честное слово, в тот момент я и сам не отказался бы его убить.
– Это вам только кажется, – сказал я ему. – На самом деле убивать – не такое уж приятное занятие.
– Я ничего не ждал от Клаудии, этой маленькой стервы, или от Гарри – тот просто осёл, – но Скотчер ведь производил впечатление умного человека, который к тому же очень хотел, чтобы все верили в его глубокую преданность леди Плейфорд. Однако и он не выразил даже самого поверхностного беспокойства состоянием ее здоровья. Вообще-то я вполне уравновешенный человек, но вчера я готов был взорваться от ярости. Никто из них ее не стоит. – И он тут же добавил: – Не стоил, если говорить о Скотчере.
– Спасибо, что рассказали, – сказал я.
– Ну что вы. – Моя благодарность снова привела его в смущение. – Если я не сделал этого раньше, то лишь потому, что боялся выдать свою… ревность, так это, наверное, называется.
– Вы подумали, что будь вы сыном леди Плейфорд, то больше заботились бы о ней самой, чем о ее наследстве.
– Наверняка! Будь я ее сыном или, на худой конец, секретарем. И, кстати, только один человек на свете виноват в том, что я не ее секретарь, – Джозеф Скотчер.
– Что вы сказали? – переспросил я и рассмеялся, удивляясь про себя – может, я что-то неправильно расслышал? – Секретарь леди Плейфорд? Вы? Но ведь вы партнер в адвокатской фирме.
– Да. Пожалуйста, не обращайте на мои слова внимания, прошу вас.
– Погодите. Вы хотите сказать…
– Нам предстоит обсудить более важные вещи, чем мое отношение к профессии. Я солгал вам. Вам, Пуаро и гарде.
– В чем именно?
Гатеркол посмотрел на меня и расхохотался:
– Видели бы вы сейчас свое лицо… Ждете, что я признаюсь в убийстве? Не волнуйтесь – я не убивал Джозефа Скотчера. Моя ложь имеет отношение только к моему алиби.
– Это когда вы гуляли в саду, один, и вас никто не видел?
– Я был не в саду, и не один, и есть человек, который может за меня поручиться: Этелинда Плейфорд. Я был в ее спальне.
– В ее спальне? Когда именно?
– После того как мы с Рольфом поднялись наверх. Мы попрощались с ним возле его комнаты, и, едва он закрыл за собой дверь, я прошел к леди Плейфорд.
– Чтобы убедиться, что с нею всё в порядке? Что она не приняла жестокие слова Дорро слишком близко к сердцу? – Я знал, что не должен подсказывать ему возможные объяснения.
– Нет. Я пошел к ней потому, что мы так договорились. Еще до слов Дорро. – Ладонь Гатеркола сомкнулась вокруг висящего на ветке апельсина. Он держал его так, словно хотел сначала сорвать, а затем выпустить на свободу, как птицу. От сильного цитрусового аромата и жары у меня закружилась голова.
– Она попросила меня об этом еще во время нашей встречи, до обеда, – сказал Гатеркол. – Она сказала, что вечером ее могут попытаться убить. Ее план – частью которого был я, хотя она составила его без моего ведома, – состоял в том, чтобы лечь спать как обычно. Я же должен был затаиться за толстой портьерой у окна ее спальни и сторожить там, готовый выскочить, если кто-то попытается войти, – сторожить всю ночь.
– Но это невозможно, – сказал я в полной уверенности, что меня дурачат. – Хаттон видел, как вы вышли в сад через десять минут после того, как Орвилл Рольф вошел в свою комнату.
– Ничего подобного, – возразил Гатеркол. – Леди Плейфорд объяснила ему, что в указанный период времени я был у нее, но если его спросят, он должен сказать, что видел меня по пути в сад. Так было условлено.
Я не знал, что думать. Мне очень хотелось ему верить.
– Что ж, полезно знать, что в этом доме не стоит полагаться на слова дворецкого, – сказал я.
– О, Хаттон абсолютно надежен. Он всегда говорит правду, за исключением тех случаев, когда леди Плейфорд просит его сказать что-то другое. Он… – Вдруг Гатеркол умолк и улыбнулся. – Странно, а ведь я совсем не думал о нем, когда говорил об эгоизме всех обитателей Лиллиоука. Я думаю, что Хаттон, на свой скромный лад, любит леди Плейфорд куда больше, чем ее родные дети.
