Во время трапезы я до такой степени сумел завоевать его доверие, что жандарм попросил меня, когда я буду в Париже, похлопотать о его переводе в другой город. Я обещал все, что ему было угодно; он был в восторге. Бутылки опустошались одна за другой, и мой собеседник, торжествуя, что неожиданно приобрел такую могущественную протекцию, стал плести всякий вздор. Тут вошел жандарм и вручил ему конверт с депешами. Мой новый приятель сорвал печать дрожащей рукой и хотел приняться за чтение, но глаза, помутившиеся от вина, отказывались служить ему, и он попросил меня исполнить эту обязанность. Я открыл письмо; первыми словами, бросившимися мне в глаза, были «Бригада Арраса». Я быстро пробежал послание; в нем сообщалось о том, что я проезжал через Бомон и, вероятно, сел в дилижанс «Серебряного льва». Несмотря на замешательство, я прочел послание, совершенно извратив его смысл. Жандарм хотел продолжить попойку, но силы ему изменили, и его вынесли из зала на руках.
Понятно, я не счел нужным ждать пробуждения служаки; в пять часов утра я занял место в бомонском дилижансе, который в тот же день благополучно довез меня до Парижа, куда переехала ко мне моя мать, еще продолжавшая жить в Версале. Мы прожили вместе несколько месяцев в предместье Сен-Дени, где не встречались ни с кем, за исключением золотых дел мастера Жаклена. Я вынужден был отчасти посвятить его в свою тайну, поскольку он знал меня в Руане под именем Блонделя. У Жаклена я встретился с женщиной, которой суждено было сыграть немаловажную роль в моей жизни. Мадам Б***, или попросту Аннета, была хорошенькой молоденькой женщиной, которую муж бросил из-за расстройства дел. Он бежал в Голландию, и о нем давно уже не было ни слуху ни духу. Аннета была свободна, как птица. Мне понравились ее ум, характер, ее доброе сердце. Вскоре мы сошлись и уже не могли существовать друг без друга. Аннета перебралась жить ко мне, и я решился снова взяться за ремесло разносчика.
Отправившись в путь рано утром, я прибыл в предместье Сен-Марсо и вдруг услышал завывания глашатая, выкрикивавшего, что сегодня на Гревской площади состоится казнь двух известных преступников. Имя Гербо поразило мой слух. Того самого Гербо, который был причиной всех моих несчастий! Я прислушался внимательнее; глашатай повторил: «Вот приговор уголовного суда Сенского департамента, осуждающий на смерть Армана Сен-Леже, бывшего моряка, родившегося в Булони, и Цезаря Гербо, освобожденного каторжника, обвиняемых и осужденных за убийство».
Все мои сомнения исчезли: презренный человек, погубивший меня, должен сложить голову на плахе. Я почувствовал радость и облегчение, а между тем внутренне содрогнулся. Постоянно одолеваемый тревогой, я был бы рад истреблению всего населения тюрем и галер, члены которого, ввергнув меня в бездну, преследовали меня своими жестокими уликами. Мне стоило громадных усилий добраться до решетки, перед которой я, наконец, занял место, выжидая роковой минуты.
Пробило четыре часа. Появилась позорная колесница. На ней везли Гербо и его товарища. Гербо с напускной отвагой бросил взгляд на толпу, глаза его встретились с моими… он вздрогнул… мимолетный румянец появился на его смертельно бледном лице… Между тем процессия прошла мимо. Я стоял неподвижно, как вкопанный. Двадцать минут спустя телега с красным покрывалом под эскортом жандарма рысью проехала по мосту, направляясь к кладбищу преступников. Со стесненным сердцем я удалился и пришел домой, погруженный в самые печальные размышления. Как я после узнал, во время своего заключения в Бисетре Гербо выражал сожаление, что безвинно погубил меня.
Хотя в сущности казнь Гербо и не могла повлиять на мою судьбу, но она меня смутила и встревожила до глубины души. Я ужаснулся оттого, что мне пришлось иметь дело с разбойниками, осужденными на плаху. Я внутренне краснел за себя, мне хотелось бы потерять память. Я был несчастен из-за того, что полиция не позволяла мне забываться ни на минуту. Словом, я ожидал, что меня с минуты на минуту поймают. Глубокое убеждение, что мне не дадут сделаться порядочным человеком, повергало меня в отчаяние, я был молчалив и угрюм. Аннета заметила мое печальное состояние и решила развеселить меня. Она предлагала посвятить мне всю свою жизнь, она осыпала меня вопросами, и я выдал ей свою тайну — никогда мне не пришлось пожалеть об этом. Деятельность и преданность этой женщины оказали мне истинную поддержку. Мне необходим был паспорт — она убедила Жакелена отдать свой, и чтобы позволить мне воспользоваться им, тот сообщил мне самые подробные сведения о своем семействе, своих связях и положении. Снабженный этими инструкциями, я снова пустился в путь и исколесил всю Нижнюю Бургундию. Повсюду мне приходилось предъявлять свои бумаги, и если бы наружность мою проверяли по описанию в паспорте, то легко было бы открыть обман, но нигде этого не заметили. В течение целого года имя Жакелена приносило мне счастье.
Однажды, прибыв в Оксерр и спокойно прохаживаясь по набережной, я встретил некоего Паке, вора, с которым познакомился в Бисетре. Мне было бы крайне желательно избежать этой встречи, но он подошел ко мне. Ему страшно хотелось разузнать, что я тут делаю, и поскольку из его слов легко было понять, что он желает втянуть меня в воровской промысел, то, чтобы избавиться от него, я заговорил о бдительности и строгости оксеррской полиции. Слова мои попали в цель — вор струсил. Выслушав меня с тревожным вниманием, он воскликнул: «Черт возьми, да ведь тут скверно оставаться! Карета уходит через два часа, если хочешь, удерем». — «Ладно, — согласился я, — рассчитывай на меня». Потом я оставил его, сославшись на необходимость закончить некоторые приготовления перед отъездом. Нет ничего ужаснее положения беглого каторжника, который, не желая быть проданным первым встречным, вынужден взять на себя инициативу, то есть сделаться доносчиком. Вернувшись в гостиницу, я написал жандармскому полковнику следующее письмо:
«Милостивый государь, предупреждаю вас, что один из виновников кражи, совершенной в конторе дилижансов вашего города, отправится в шесть часов в Жуаньи, где, по всей вероятности, его ожидают сообщники. Хорошо было бы посадить в один с ним дилижанс переодетых жандармов. Важно, чтобы они действовали с крайней осторожностью и не теряли из виду субъекта: он человек ловкий».
Это послание сопровождалось подробным описанием внешности Паке. Настало время отъезда. Я отправился в гавань окольными путями и увидел Паке, входившего в дилижанс, туда же сели переодетые жандармы, которых я узнал инстинктивно. Дилижанс тронулся, и я с наслаждением смотрел, как он исчезает из виду.
Угроза снова надеть оковы, которые я сбросил ценой таких страшных усилий, — вот мысль, которая не покидала меня ни днем ни ночью. Косой взгляд, имя комиссара, появление жандарма, чтение заметки об аресте — все могло возбудить мою тревогу. Сколько раз я проклинал судьбу, погубившую мою молодость, проклинал свои беспорядочные страсти и тот суд, своим несправедливым приговором повергший меня в бездну, из которой я не мог выбраться. Я был изгнан из общества, между тем я готов был предоставить ему все необходимые гарантии, я дал ему лучшие доказательства своих благих намерений: всякий раз после побега я отличался примерным поведением и редкой добросовестностью в выполнении всех своих обещаний.
Теперь в глубине моей души возникали некоторые опасения насчет этого Паке, арестованного благодаря мне. Пораздумав, я решил, что поступил довольно опрометчиво: надо мной тяготело предчувствие чего-то недоброго, и предчувствие это сбылось. Паке, препровожденный в Париж, потом снова доставленный в Оксерр для очной ставки, узнал, что я все еще в городе. Он подозревал, что это я выдал его, и поклялся отомстить. Он рассказал тюремщику все, что знал на мой счет. Последний донес кому следует, но моя репутация безукоризненно честного человека так прочно укрепилась в Оксерре, где я проживал целых три месяца, что во избежание бесполезного скандала один судья призвал меня и предупредил обо всех обвинениях, возводимых на меня. Мне не пришлось открывать ему истины, смущение выдало меня. Я произнес: «Ах, господин судья, я искренно желал сделаться честным человеком». Не ответив ни слова, он вышел и оставил меня одного; я понял его великодушное молчание. Через четверть часа я был уже далеко от Оксерра и из своего убежища написал Аннете, уведомляя ее о постигшей меня катастрофе.
Чтобы отвлечь от нас подозрения, я просил ее остаться еще недели на две в гостиницей сказать знакомым, что я уехал в Руан для закупок. Аннета должна была встретить меня в Париже и, действительно, приехала в назначенный день. Она рассказала, что на другой день после моего отъезда переодетые жандармы приходили в магазин с целью арестовать меня.
Итак, разыскиваемый под именем Жакелена, я был вынужден оставить это имя и вновь отказаться от ремесла, которому посвятил себя. У меня уже не было никакого паспорта, который мог бы сколько-нибудь обеспечить мне пребывание в кантонах, где я обыкновенно странствовал. В тех, где я никогда еще не был, мое внезапное появление могло возбудить подозрения. Положение мое становилось невыносимым. На что решиться? Эта мысль страшно мучила меня, как вдруг случай доставил мне знакомство с портным, который желал продать свое заведение в центре столицы. Я стал с ним торговаться, убежденный, что нигде я не буду в такой безопасности, как в центре, где легко затеряться в толпе. Действительно, прошло несколько месяцев, и ничто не нарушало спокойствие, которым мы наслаждались с Аннетой. Моя торговля процветала с каждым днем: дела шли все лучше. Я уже не ограничивался, как мой предшественник, шитьем платья — я торговал сукном, как вдруг в одно прекрасное утро мои тревоги возобновились.
