По выходе из тюрьмы я пустился бежать за город и остановился только на каменном мостике; усевшись в овраге, я погрузился в размышления. Злосчастная судьба дернула меня отправиться в Аррас. В тот же вечер я остановился на ночлег на какой-то ферме, служившей постоялым двором для торговцев свежей рыбой. Один из них рассказал, что казнь Христиерна произвела тяжелое впечатление на всех горожан. «Только об этом везде и говорят, — рассказывал он. — Все ждали, что император помилует его, но по телеграфу ответили — расстрелять, дескать, его надо… Просто жалко было слышать, как он кричал: «Смилуйтесь!», стараясь приподняться после первого залпа; а позади него взвыли собаки, в которых попали пули от выстрелов…»
Известие, сообщенное рыбаками, опечалило меня, но я не надеялся, что смерть Христиерна отвлечет внимание от моего побега. Я прибыл в Бетюн, намереваясь поселиться у старого знакомого по полку. Меня приняли с распростертыми объятиями, но, как бы человек ни был осторожен, всегда упустит из виду какое-нибудь мелкое обстоятельство. Я предпочел найти приют у друга, нежели остановиться в гостинице. Я попался по своей вине, как бабочка, летящая на огонь. Друг мой недавно вторично женился, и брат его жены был одним из тех упорных субъектов, которые всеми силами души стремятся к миру. Из этого следовало, что избранное мною место часто посещали господа жандармы. Эти желанные гости наводнили жилище моего друга задолго до рассвета, разбудили меня и потребовали документы. Не имея паспорта, я попытался отделаться объяснениями — напрасный труд. Бригадир, пристально рассматривавший меня, вдруг воскликнул: «Я не ошибся, я уже видел этого плута в Аррасе: это Видок». Нечего было делать, пришлось встать с постели; четверть часа спустя я уже был помещен в бетюнскую тюрьму.
Мое пребывание в Бетюне было непродолжительным: на другой день после ареста меня отправили в Дуэ.
Едва я успел войти в тюремный двор, как генеральный прокурор Росон, озлобленный на меня за мои частые побеги, появился у решетки и закричал: «А! Наконец-то привели Видока! Надеть ему оковы!» — «Что я вам сделал, господин прокурор? — отозвался я. — Уж не потому ли вы так раздражены, что я несколько раз был в бегах? Велико ли это преступление? Разве я, сбежав, не старался всегда найти средство честно заработать на кусок хлеба? Сжальтесь надо мной, сжальтесь над моей бедной матерью: если я вернусь на галеры — она умрет от горя!»
Эти слова произвели впечатление на Росона. Он снова пришел в тюрьму вечером, долго расспрашивал, как мне жилось с тех пор, как я покинул Тулон, и поскольку я подтвердил неопровержимыми доказательствами все мною сказанное, то он начал относиться ко мне гораздо благосклоннее. «Почему вы не подадите прошения о помиловании? — спросил он. — Или по крайней мере не ходатайствуете о смягчении наказания? Я замолвил бы за вас словечко главному судье».
Я поблагодарил прокурора за его доброжелательность, и в тот же день один адвокат из Дуэ, некто Тома, принес мне на подпись прошение, которое он для меня составил. Я с нетерпением ожидал ответа, как вдруг однажды утром меня вызвали в канцелярию: я полагал, что мне желают передать давно ожидаемое решение министра. Сгорая от нетерпения, я последовал за тюремщиком с видом человека, ожидающего радостной вести. Я надеялся увидеть генерального прокурора, а вместо него увидел свою жену. Ее сопровождали какие-то две незнакомые мне личности. Мадам Видок объявила мне развязным тоном, что явилась показать документ, узаконивающий наш развод. «Я выхожу замуж, — прибавила она, — поэтому мне необходимо было исполнить эту формальность».
Помимо освобождения моего из тюрьмы, едва ли нашлось бы другое известие, до такой степени приятное, как расторжение брака с этой женщиной. Я, наверно, светился от счастья.
В течение целых пяти месяцев не было ни слуху ни духу о решении моей судьбы. Генеральный прокурор интересовался мной, но несчастье делает человека недоверчивым и подозрительным — я начинал опасаться, что он усыпил меня ложными надеждами с целью отвлечь меня от мыслей о побеге до отправки на каторгу. Эта мысль засела у меня в голове, и я с горячностью вернулся к своим прежним планам бегства.
Тюремщик по прозвищу Ветю относился ко мне с некоторым уважением, считая, что меня скоро помилуют. Мы часто обедали с ним вдвоем в маленькой комнатке, единственное окно которой выходило на реку Скарпу. Мне показалось, что с помощью этого окна, которое не было снабжено решеткой, мне легко будет в один прекрасный день, после обеда, дать деру, только необходимо было заранее во что-нибудь переодеться, чтобы избежать преследования, выйдя из тюрьмы. Я посвятил нескольких друзей в свою тайну, и они достали для меня форму офицера легкой артиллерии.
Однажды, в воскресенье вечером, я сидел за столом с тюремщиком и судебным приставом Гуртрелем; водка развеселила моих собеседников — я не пожалел денег на угощение. «Знаешь, молодец, — сказал мне Гуртрель, — тут тебя нехорошо держать. Окно без решетки!» — «Полно, дядюшка Гуртрель, надо быть легким, как пробка, чтобы рисковать нырнуть с такой высоты, а Скарпа ведь глубока, в особенности для того, кто не умеет плавать». — «Это правда», — согласился тюремщик, и разговор на том прекратился.
Но я твердо решил осуществить свой план. Скоро пришло еще несколько гостей, тюремщик ударился в игру, и, когда он углубился в свою партию, я бросился в реку. При шуме моего падения вся честная компания ринулась к окну; Ветю во все горло звал стражу. К счастью, наступили сумерки, и трудно было различать предметы. Моя шляпа, которую я нарочно бросил на берегу, наводила на мысли, что я сразу же вышел из реки, а я тем временем плыл по направлению к шлюзу. Плыть было трудно, я продрог, и силы начинали мне изменять. Миновав город, я выбрался на берег. Мое платье, пропитанное водой, весило по крайней мере фунтов сто, тем не менее я пустился бежать и остановился лишь в деревушке Бланжи, в двух лье от Арраса. Было часа четыре утра; булочник, затопив печь, высушил мне платье и дал кое-что поесть. Оправившись и подкрепившись, я продолжил путь. Полиция собралась устроить на меня облаву. Она даже напала на мой след. Было ясно, что только в Париже я смогу найти безопасное убежище, но, чтобы туда попасть, надо было вернуться в Аррас, а там меня непременно узнали бы. Из предосторожности я отправился в путь в плетеной тележке моего двоюродного брата, который был знаком со всеми проселочными дорогами и хорошо загримировал меня, одев в офицерский мундир.
Ссылаясь на свою репутацию отличного кучера, он обещал безопасно провезти меня по улицам моего родного города; я сильно надеялся также на свой новый облик. Подъехав к мосту Жея, я не очень испугался, увидев восемь жандармских лошадей, привязанных к дереву у постоялого двора. «Ну, — обратился я к своему родственнику, — здесь, кажется, ты хотел закусить? Слезай же, пропусти рюмочку-другую». Он слез с тележки и направился в харчевню походкой развязного малого, который не боится косых взглядов патруля.
«Кого везешь, — спросили у него жандармы, — уж не своего ли родственника Видока?» — «Может быть, — ответил он, смеясь, — ступайте поглядите сами».
Один из жандармов действительно подошел к моей тележке, но более из любопытства, нежели из чувства долга. При виде моего офицерского мундира он отдал мне честь, затем сел на лошадь и скрылся из виду вместе со своими товарищами. «Счастливого пути! — крикнул им вслед мой родственник. — Если поймаете его, напишите!» — «Будь спокоен, — ответил вахмистр, командовавший взводом, — завтра он будет пойман».
Мы мирно продолжали свой путь, но мне пришла в голову тревожная мысль: военная форма могла подвергнуть меня неприятностям. Началась война с Пруссией, и внутри страны редко встречались офицеры, разве только они вынуждены были удалиться с поля боевых действий из-за ран. Я решил носить руку на перевязи и всем говорить, что был ранен в сражении при Тене. Я на славу сыграл свою роль, когда мы сделали привал в Бомоне. Я вдруг увидел, что вахмистр подошел к драгунскому офицеру и потребовал, чтобы тот предъявил свои документы. Я в свою очередь приблизился к вахмистру и спросил его, к чему такая предосторожность.
«Сейчас такое время, — ответил тот, — что все в армии. Франция — не место для офицера, годного к службе». — «Вы тысячу раз правы!» — воскликнул я и, чтобы тому не пришла охота ревизовать и мои бумаги, поспешил пригласить его обедать.
Во время трапезы я до такой степени сумел завоевать его доверие, что жандарм попросил меня, когда я буду в Париже, похлопотать о его переводе в другой город. Я обещал все, что ему было угодно; он был в восторге. Бутылки опустошались одна за другой, и мой собеседник, торжествуя, что неожиданно приобрел такую могущественную протекцию, стал плести всякий вздор. Тут вошел жандарм и вручил ему конверт с депешами. Мой новый приятель сорвал печать дрожащей рукой и хотел приняться за чтение, но глаза, помутившиеся от вина, отказывались служить ему, и он попросил меня исполнить эту обязанность. Я открыл письмо; первыми словами, бросившимися мне в глаза, были «Бригада Арраса». Я быстро пробежал послание; в нем сообщалось о том, что я проезжал через Бомон и, вероятно, сел в дилижанс «Серебряного льва». Несмотря на замешательство, я прочел послание, совершенно извратив его смысл. Жандарм хотел продолжить попойку, но силы ему изменили, и его вынесли из зала на руках.
