Настоящее имя вахмистра было Фессар; на каторге он был известен под именем Ипполит. Он был родом, кажется, из Нижней Нормандии; наделенный открытой физиономией и внешностью молодого франта, он, однако, отличался хитростью и коварством.
Каждый раз, когда я появлялся в городе, Ипполит угощал меня обедом за свой счет. Один раз за десертом он сказал мне: «Знаешь, я тебе удивляюсь: живешь отшельником в деревне, получаешь двадцать два су на содержание. Ей-богу, не понимаю, как можно испытывать такие лишения! Если бы я был на твоем месте, я просто умер бы от тоски. Но, верно, ты пользуешься какими-нибудь нечистыми доходами». Я отвечал, что мне достаточно жалованья, к тому же я одет, обут и сыт. «Тем лучше для тебя, — ответил он, — а между тем здесь есть возможность поживиться. Ты, верно, слышал не раз об армии Луны. Надо тебе туда поступить; если хочешь, я назначу тебе округ».
Я знал, что армия Луны — это банда негодяев, членам которой до сих пор удавалось ускользать от полиции. Эти разбойники принадлежали к различным полкам. Ночью они бродили по лагерям, устраивали засады на дорогах, играя роль подставного патруля, и останавливали всех и каждого, не пренебрегая даже самой незначительной добычей. Чтобы не встречать никаких препятствий в своих вылазках, они в своем распоряжении имели мундиры всех чинов и становились то капитанами, то генералами или полковниками.
После всего, что мне стало известно об этой шайке, предложение Ипполита должно было напугать меня: он был или одним из вождей армии Луны, или одним из тайных агентов, внедренных в ее ряды полицией.
Неужели мне суждено было столкнуться с новыми испытаниями? Я не мог уже, как в Лионе, выпутаться из затруднительной ситуации, выдав подстрекателя. Поэтому я ограничился тем, что отверг его предложение, объявив, что намерен остаться честным человеком. «Разве ты не видишь, что я шучу? — сказал Ипполит. — Я восхищен, мой милый, что ты проникнут столь похвальными чувствами, как и я; мы оба вернулись на путь истинный». Он переменил тему разговора, и об армии Луны не было больше речи.
Через неделю после моего свидания с Ипполитом капитан, делая обход, приговорил меня к аресту на сутки на гауптвахте, заметив какое-то пятно на моем мундире. Я потом тщательно искал это проклятое пятно и никак не мог его найти. Как бы то ни было, я покорился своей судьбе и отправился на гауптвахту: двадцать четыре часа пройдут так скоро, что и не заметишь. В пять часов утра я услышал конский топот и следующие слова: «Кто идет?» — «Франция». — «Какой полк?» — «Императорский корпус жандармов».
При слове «жандармы» я невольно вздрогнул. Вдруг отворилась дверь, и спросили Видока. Никогда еще это имя, произнесенное вслух, не оказывало такого страшного действия на меня, как в ту минуту. «Эй, ты, ступай за нами!» — крикнул мне бригадир, и, чтобы убедиться, что я не ускользну, он из предосторожности связал меня. Меня тотчас препроводили в тюрьму. «Ну, разве я вам не говорил, — воскликнул, увидев меня, солдат-артиллерист, которого по выговору я признал за пьемонтца, — сюда скоро переберется весь лагерь… Вот еще одного подцепили.
Даю голову на отсечение, что всему виной эта сволочь драгунский вахмистр. Его стоит хорошенько вздуть, этого разбойника». — «Ну и поймай его, своего вахмистра, — вмешался другой заключенный. — Он хитрая бестия! За каких-нибудь три месяца — сорок тысяч долга в городе. Вот это называется счастье! А детей-то у него сколько! Шесть девиц забеременели, из первых семейств буржуазии! Они полагали, что имеют дело с ангелом чистоты и невинности!..» — «Мы попались, — воскликнул третий, — нечего больше и толковать. Надо было быть слепым, чтобы не видеть, что Ипполит, и никто иной, как он, предал нас. Что касается меня, то я ни минуты не сомневался, что, кроме него, никто в Булони не знал, что я беглый каторжник».
Редко случается, чтобы тюрьма маленького города объединила в своих стенах такую коллекцию интересных субъектов: один несчастный малый, некто Лельевр, осужденный на смертную казнь три месяца назад, постоянно лелеял надежду, что вот-вот окончится отсрочка, в силу которой он был еще жив. Всякий вечер он мечтал назавтра выйти из стен тюрьмы, всякое утро он ожидал, что будет расстрелян. Он был то безумно весел, то мрачен до отчаяния. В госпитале Лельевр отводил душу; стосковавшись, он отправлялся туда искать утешения у сестры Александры, женщины с сердцем, которая сочувствовала всем несчастным. Лельевр не был преступником, он был жертвой, и арест, которому его подвергли, был следствием принципа, которого придерживаются военные суды, — что следует принести в жертву даже невинного, если возникает необходимость прекратить беспорядки. Лельевр принадлежал к числу тех немногих людей, которые могут без вреда для своей нравственности оставаться долгое время в близком контакте с подонками общества. Он исполнял обязанности старшины так добросовестно и честно, будто занимал какой-нибудь государственный пост.
И другой человек сумел заслужить любовь и уважение заключенных, — Христиерн, которого мы звали Датчанином. Он не говорил по-французски; мы объяснялись с ним знаками, но он был одарен редкой смекалкой и, казалось, угадывал мысли. Никто не знал, за что его арестовали. Однажды его вызвали; в это время он был занят рисованием — это было его единственное развлечение. Датчанин вышел на зов, но вскоре его привели назад, и едва успела затвориться дверь, как он вынул из своего мешка молитвенник и стал читать с видом глубокой набожности. Вечером он заснул, по обыкновению, и проспал до утра, когда нас разбудил барабанный бой, извещавший, что в тюремный двор пришел отряд стражи. Он поспешно оделся, отдал свои часы и деньги Лельевру, который был его соседом по постели; потом, несколько раз поцеловав небольшой крестик, который всегда носил на груди, пожал руку каждому из нас. Консьерж, присутствовавший при этой сцене, был глубоко тронут. Когда Христиерн ушел, консьерж сказал нам: «Его расстреляют, через четверть часа наступит конец всем его страданиям».
В течение нескольких минут в арестантской царило глубокое, торжественное молчание; мы думали, что судьба Христиерна свершилась. Но в ту минуту, когда он опустился на колени с роковой повязкой на глазах, прискакал адъютант и отменил приказ. Страдалец снова увидел свет божий. Христиерна уверили, что в скором времени он будет освобожден. Возвращение Христиерна стало для всех радостным событием; все спешили поздравить его и пили за здоровье воскресшего.
Между тем в нашей камере были трое человек, приговоренных к смертной казни: Лельевр, Христиерн и пьемонтец Орсино. Пока Орсино находился под знаменами, он отличался примерным поведением, но он погубил себя излишней откровенностью: за него была объявлена награда, и его должны были казнить в Турине. Пятеро других наших товарищей обвинялись в серьезных преступлениях. Это были четверо гвардейских матросов, два корсиканца и два провансальца, обвиняемых в убийстве крестьянки, у которой они похитили золотой крест и серебряные серьги. Пятый, как и они, принадлежал к армии Луны — ему приписывали странные способности: по словам солдат, он обладал искусством становиться невидимкой, он превращался во что ему было угодно, — словом, колдун. С такими клиентами мало тюремщиков решились бы относиться к делу спустя рукава, наш же смотрел на нас как на отличных малых, с которыми выгодно дружить. Он и мысли не допускал, что мы можем улизнуть. До известной степени охранник, однако, был прав: Лельевр и Христиерн не предпринимали попыток к бегству, Орсино примирился со своей судьбой; гвардейские моряки даже и не подозревали, что им может прийтись плохо, колдун рассчитывал на недостаток улик, а корсары были всегда под хмельком. Один я строил планы, но из осторожности напускал на себя беззаботный вид; казалось, будто тюрьма — моя родная стихия, и всякий думал, что я чувствую себя как рыба в воде. Я напился допьяна всего один раз — в честь возвращения Христиерна. Однажды, когда все спали глубоким сном, около двух часов, я почувствовал мучительную жажду и жар во всем теле; я встал, полусонный, направился к окну, зачерпнул ковшом и поднес ко рту… Ужасная ошибка! Вместо того чтобы зачерпнуть из жбана, я черпнул из лохани! Все внутренности у меня перевернулись. На рассвете у меня еще не прошли ужасные спазмы в желудке. Чтобы скорее выбраться на свежий воздух, я предложил вынести помои вместо одного корсара и переоделся в его платье. Проходя через двор, я встретил знакомого унтер-офицера, который шел с шинелью на руке. Он сообщил, что приговорен к заключению в тюрьму на месяц за буйство в театре. «В таком случае, — сказал я, — вот, возьми-ка лохань». Мой унтер-офицер был сговорчивым малым, и мне не пришлось его упрашивать; пока он выполнял мою обязанность, я смело прошел мимо часового, который не обратил на меня никакого внимания.
