– Органист, вероятно, опять прошелся по нему своими нежными руками! – со смехом воскликнула Адельгейда, но баронесса сказала с досадой:
– Это сущее несчастье! Значит, у меня не будет здесь никаких радостей.
Я поискал под крышкой инструмента и, к счастью, нашел несколько свертков струн, но ключа не было.
– Любой ключ, который наденется на колки, тоже сгодится, – объявил я.
Баронесса и ее компаньонка тут же устроили поиски в комнате, и вскоре передо мной лежало целое собрание блестящих ключей. Я усердно принялся за дело, обе дамы старались мне помогать. Один из ключей наконец наделся на колки.
– Подходит! Подходит! – радостно вскрикнули обе.
Но тут со звоном лопнула струна, подтянутая почти до идеала, и обе в испуге отступили. Баронесса рылась своей нежной ручкой в хрупких проволочных струнах, давала мне те номера, которые я требую, и заботливо держала катушку, которую я разматывал. Вдруг она выскочила у нее из рук, баронесса издала нетерпеливое восклицание, компаньонка громко захохотала, а я бросился преследовать заблудшую катушку, которая докатилась до другого конца комнаты. Затем все мы постарались достать еще одну цельную струну, натянули ее, однако, на наше горе, и эта лопнула. Но наконец-то мы нашли хорошие катушки, струны больше не рвались, и из нестройного бряканья зародились чистые, стройные аккорды.
– Ах, получается, получается! Инструмент настраивается! – воскликнула баронесса, глядя на меня с лучезарной улыбкой.
Как быстро изгнали эти совместные усилия все чуждое и пошлое, что возникает при соблюдении условностей и мнимых приличий! Какое милое доверие зародилось между нами! Тот особый пафос, который часто является одним из признаков влюбленности, подобной моей, совершенно меня оставил, и вышло так, что, когда фортепьяно было, наконец, настроено, я начал петь те милые нежные канцонетты[15], которые пришли к нам с юга.
Во время всех этих «Senza di te», «Sentimi, idol mio», «Almen se non possio» и целой сотни «morir mi sento», «Addio!» и «Oh, dio!»[16] – глаза Серафины все больше и больше разгорались. Баронесса села рядом со мной у самого инструмента, я чувствовал, как она дышит. Она оперлась нежной ручкой о спинку моего стула, и белая лента, отделившаяся от ее изящного бального наряда, свесилась через мое плечо и трепетала между нами, колеблемая звуками и тихими вздохами Серафины, словно какой-то посланник любви! Просто удивительно, как я еще мог сохранять здравомыслие.
Когда я начал делать пассажи, припоминая какую-то песню, Адельгейда, сидевшая в углу комнаты, вскочила с места, встала на колени перед баронессой и принялась умолять ее, взяв за обе руки и прижимая их к своей груди:
– Милая баронесса! Серафина, теперь и ты должна спеть!
Баронесса ответила:
– Что ты говоришь, Адельгейда! Как я могу демонстрировать свои ничтожные способности перед таким виртуозом!
Можете себе представить, как я ее умолял. Когда же молодая женщина сказала, что поет курляндские песенки, я не отставал до тех пор, пока она не попробовала левой рукой извлечь из инструмента несколько звуков, как бы для начала. Я хотел уступить ей место за фортепьяно, но она отказалась, уверяя, что не может взять ни одного аккорда, а ее пение без аккомпанемента будет звучать очень слабо и неуверенно. Наконец, баронесса запела нежным и чистым, как колокольчик, голосом, исходившим прямо из сердца. Этот простой напев был похож на народные песни, которые льются словно из глубины души. Какие, однако, таинственные чары таятся в незатейливых словах!
Кто не знает испанской песенки, содержание которой примерно следующее: «Со своей девушкой плыл я по волнам, но вдруг началась буря, и девица в страхе заметалась туда-сюда. Нет! Больше не плыл я с девушкой своей по волнам!» В песенке баронессы говорилось не более этого: «Девицей на свадьбе плясала я с милым, и вот из волос моих выпал цветок, и он его поднял и, мне подавая, сказал: «Когда же, девица, опять мы на свадьбу пойдем?»
Когда на втором куплете этой песенки я стал аккомпанировать ей и, охваченный вдохновением, тотчас поймал из уст баронессы мелодии следующих песен, я показался баронессе и Адельгейде величайшим музыкантом, и они осыпали меня похвалами. Свечи, зажженные в бальной зале, находившейся в одном из флигелей, уже бросали отблески в комнату баронессы, и нестройные звуки труб и гобоев возвещали, что пришло время собираться на бал. «Ах, я должна идти!» – воскликнула баронесса.
Я вскочил из-за фортепьяно. «Вы доставили мне великое наслаждение, это были счастливейшие минуты из всех проведенных мною в Р-зиттене» – с этими словами молодая женщина протянула мне руку. Когда я припал к ней губами в величайшем восторге, то почувствовал, как в ней трепетала каждая клеточка! Не знаю, как я оказался в комнате дядюшки, а затем и в бальной зале.
Какой-то гасконец избегал сражений, потому что всякая рана стала бы для него смертельной – он весь состоял из сердца! Я мог бы сравниться с ним, как и всякий в моем состоянии: любое прикосновение было для меня смертельно. Рука баронессы, ее трепещущие пальчики были для меня отравленными стрелами, кровь моя кипела в жилах.
Не расспрашивая меня напрямую, мой почтенный дядюшка уже на другое утро узнал историю вечера, проведенного мною с баронессой, и я был сильно поражен, когда он, обыкновенно весельчак и балагур, вдруг принял очень серьезный вид и сказал следующее:
– Прошу тебя, тезка, борись с той глупостью, которая безраздельно тобой овладела! Знай, что твое поведение, каким бы безобидным оно ни казалось, может иметь ужаснейшие последствия. В беспечном безумии ты ступил на тонкий лед, который подломится под тобой прежде, чем ты это заметишь, и ты свалишься в ледяную воду. Я не стану хватать тебя за полу, потому что знаю, что ты сам выкарабкаешься и, весь израненный, скажешь: «У меня только небольшой насморк», но ум твой будет охвачен страшной лихорадкой, и пройдут годы, прежде чем ты выздоровеешь. Черт побери твою музыку, если ты не придумал ничего лучше, чем нарушать ею покой чувствительных женщин.
– Но, – прервал я старика, – разве мне приходило в голову любезничать с баронессой?
– Да если бы я узнал об этом, сам выбросил бы тебя в окно! – воскликнул дядя.
Появление барона прервало этот тяжелый для нас обоих разговор, а дела отвлекли меня от любовных грез, героиней которых была одна только Серафина. В обществе баронесса лишь изредка говорила мне несколько приветливых слов, но не проходило почти ни одного вечера, чтобы ко мне не являлся тайный посланец от Адельгейды, звавшей меня к Серафине. Вскоре мы стали чередовать музицирование с беседами на разные темы. Компаньонка, которая была не так уж и молода, чтобы оставаться такой наивной и игривой, врывалась в них с разными веселыми и немного путаными речами, когда мы с Серафиной начинали погружаться в сентиментальные грезы.
По разным признакам я вскоре заметил, что баронессу действительно что-то тяготит, – я ясно прочел это в ее взгляде, как только мы снова встретились. Мне стало очевидно, что в этом сказывается враждебное влияние призрака. Нечто ужасное, вероятно, произошло или должно было вот-вот случиться. Мне часто хотелось рассказать Серафине, как коснулся меня невидимый враг и как мой старый дядюшка изгнал его, вероятно, навеки, но какой-то непонятный страх сковывал мой язык, как только я собирался заговорить об этом.
Однажды баронесса не вышла к обеду: ей нездоровилось, и она осталась в своих покоях. Все присутствующие с участием расспрашивали барона, насколько серьезно это недомогание. Он как-то печально улыбнулся, будто с горькой насмешкой, и сказал:
– Это просто легкий катар из-за свежего морского воздуха, который не терпит здесь ни одного нежного голоска и не переносит никаких звуков, кроме грубых охотничьих криков.
И барон бросил колючий взгляд на меня, сидевшего наискосок от него. Слова эти предназначались не его соседу, а мне. Адельгейда, сидевшая рядом со мной, покраснела как рак, но, глядя в тарелку и царапая ее вилкой, тихонько прошептала:
– Но все же ты сегодня увидишь Серафину, и твои нежные песни утешат ее больное сердце.
Адельгейда говорила эти слова для меня, и в ту минуту мне показалось, что я состою с баронессой в запретной любовной связи, которая может окончиться только ужасным разрывом. Предостережения старого дяди тяжелым грузом легли мне на сердце. Что же делать? Не видеться с ней больше? Пока я находился в замке, это было невозможно, а уехать я просто не мог. Ах, я слишком ясно понимал, что у меня не хватило бы сил, чтобы самому прервать этот сон, которым дразнила меня моя безумная любовь. Адельгейда казалась мне кем-то вроде обыкновенной сводни, но, опомнившись, я устыдился своей глупости. Разве в те блаженные вечерние часы случилось нечто, что подтолкнуло бы нас с Серафиной к отношениям более близким, чем позволяли приличия? Как мне могло прийти в голову, что баронесса хоть что-то ко мне чувствует? Но все же я был уверен: мое положение опасно!
