Обед был подан раньше обыкновенного, потому что охотники собирались еще идти на волков, которые появились в ельнике около самого замка. Я решил, что в моем возбужденном состоянии охота будет как нельзя кстати, и объявил дяде, что хочу принять в ней участие. Тот весело улыбнулся и сказал:
– Это хорошо, что ты хоть раз выберешься из четырех стен. Я останусь дома, ты можешь взять мое ружье, а также заткни за пояс мой охотничий нож – это надежное оружие в руках хладнокровного человека.
Охотники окружили ту часть леса, где предположительно находились волки. Было ужасно холодно, ветер завывал в елях и бросал мне в лицо снежные хлопья, так что, когда стемнело, я едва мог видеть на расстоянии шести шагов от себя. Совершенно окоченев, я оставил свой пост и искал укрытия, углубившись в лес. Тут я прислонился к дереву, держа ружье под мышкой. Я забыл про охоту и мыслями перенесся к Серафине, в ее уютный будуар. Вдруг где-то вдали раздались выстрелы, в ту же минуту в чаще зашуршало, и меньше чем в десяти шагах от себя я увидел большого волка, который, судя по всему, бежал мимо. Я прицелился, выстрелил и промахнулся; зверь бросился на меня с горящими глазами, и я пропал бы, если бы не выхватил вовремя охотничий нож и не вонзил его глубоко в глотку зверя, когда тот готов был в меня вцепиться, при этом кровь его брызнула мне на руку.
Один из егерей барона, стоявший неподалеку от меня, прибежал с громкими криками, и на его двукратный охотничий сигнал все собрались вокруг нас. Барон бросился ко мне: «Боже мой, на вас кровь! Вы ранены?» Я уверил его в обратном, тогда барон напустился на егеря, стоявшего ко мне ближе всех, и осыпал упреками за то, что тот не выстрелил, когда я промахнулся, и, несмотря на то что бедняга уверял, что это было невозможно, потому что волк в ту же минуту бросился на меня и пуля могла бы попасть в меня, барон все же остался при мнении, что егерь должен был смотреть за мной особо как за наименее опытным охотником.
Между тем егеря подняли зверя; он оказался таким крупным, какого давно уже не видели в окрестных угодьях, и все удивлялись моему мужеству и решимости, хотя мое поведение казалось мне вполне естественным, и я действительно не думал об опасности, которой подвергался. Особое участие выказал мне барон, он все спрашивал меня, оправился ли я от испуга; благо, что зверь меня не поранил. Когда мы отправились в замок, любезный хозяин взял меня под руку, как друга, а ружье мое понес егерь. Барон Родерих все еще говорил о моем геройском поступке, так что, наконец, я и сам поверил в свой героизм, перестал смущаться и ощутил себя, даже в сравнении с суровым хозяином поместья, вполне мужественным и хладнокровным человеком. Школьник выдержал экзамен, перестал быть ребенком, и его покинула присущая ему прежде смиренная робость. Мне казалось, что теперь я получил право на милости Серафины.
В замке у камина, с чашей дымящегося пунша я остался героем дня; кроме меня, лишь барон Родерих подстрелил большого волка, остальные довольствовались тем, что приписывали свои промахи дурной погоде и темноте и рассказывали страшные истории о пережитых на прежних охотах опасностях. Я ожидал похвал и восхищения со стороны дяди и с этой целью передал свое приключение довольно пространно, не забыв расписать в самых ярких красках кровожадный вид хищного зверя. Но старик рассмеялся мне в лицо и сказал:
– Бог помогает слабым!
Когда я, устав от питья и от общества, пробирался по коридору в зал суда, я заметил, как мимо проскользнула фигура со свечой в руке. Войдя в зал, я увидел Адельгейду.
– Неужели нужно бродить по замку, как привидение или лунатик, чтобы отыскать вас, мой храбрый охотник? – шепнула она, хватая меня за руку.
Слова «привидение» и «лунатик» тяжким грузом легли мне на сердце: мне сейчас же вспомнились два ночных визита ужасных призраков, как тогда жутко завывал морской ветер, страшно гудело в каминных трубах и луна бросала свой бледный свет на ту стену, из-за которой доносились царапающие звуки. Мне показалось, что на ней выступили капли крови. Фрейлейн Адельгейда, все еще державшая меня за руку, вероятно, ощутила ледяной холод, который меня пронзил.
– Что с вами? Что с вами? – тихо сказала она. – Вы словно окаменели! Сейчас я верну вас к жизни. Знаете ли вы, что баронессе не терпится увидеть вас? До тех пор, пока вы не явитесь к ней, она не поверит, что страшный волк вас не растерзал. Она ужасно боится! Друг мой, что вы сделали с Серафиной? Я никогда не видела ее такой! Ого! Как скачет ваш пульс! Как внезапно ожил мой мертвый господин! Ну, пойдемте же. Тише, мы пойдем к маленькой баронессе!
Я безропотно позволил себя увести. Манера компаньонки говорить о баронессе показалась мне недостойной, особенно ее намек на некий сговор между нами. Когда я вошел вместе с ней в комнату, Серафина издала легкое восклицание и сделала два-три шага навстречу, но потом, будто опомнившись, остановилась посреди комнаты. Я осмелился схватить ее руку и прижать к губам. Баронесса отняла свою руку и проговорила:
– Боже мой, ваше ли дело биться с волками? Разве вы не знаете, что легендарные времена Орфея и Амфиона давно прошли и дикие звери потеряли всякое почтение к славным певцам?
Та милая манера, в которой баронесса тотчас устранила малейшие недоразумения относительно ее живого участия, в одну минуту навела меня на надлежащий тон. Сам не знаю, как вышло, что я не сел, по обыкновению, к фортепьяно, а опустился на диван рядом с баронессой. Когда я рассказал о своем приключении в лесу и упомянул о живом участии барона, слегка намекнув, что не считал его способным на это, баронесса сказала очень мягко, почти печально:
– О, барон, вероятно, кажется вспыльчивым и грубым, но поверьте, что только во время его пребывания в этих мрачных стенах, во время охоты в местных безлюдных ельниках он так преображается, по крайней мере внешне. Особенно раздражающе действует на него одна мысль, которая его никогда не покидает: он уверен, что здесь должно случиться что-то ужасное, потому-то барона, наверно, глубоко потрясло ваше приключение, которое, к счастью, не имело дурных последствий. Даже последнего из своих слуг он не желает подвергать никакой опасности, а тем более милого, вновь обретенного друга. Я точно знаю, что Готлиб, которого супруг считает виновным, так как тот не помог вам в опасности, если не будет посажен в тюрьму, то по меньшей мере понесет наказание, позорное для охотника. Оно заключается в том, что он без всякого оружия, с дубиной, последует за охотничьей свитой. Уже одно то, что такая охота, как здесь, никогда не бывает безопасна и что барон, вечно ожидающий несчастья, сам веселится и наслаждается, дразня злого демона, вносит какой-то разлад в его жизнь. Это, должно быть, дурно действует и на меня. Ходит много странных историй о том предке, который установил майорат, и я знаю, что мрачная семейная тайна, заточенная в этих стенах, не дает покоя владельцам замка, как страшный призрак, так что они могут проводить здесь только короткое время, окруженные шумной дикой толпой. Но как мне одиноко в этой толпе! Как борюсь я с неизбывным ужасом, сковывающим мою душу, с ужасом, который источают эти стены! Вам, добрый мой друг, обязана я первыми минутами радости, которые пережила в этих стенах: это произошло благодаря вашему искусству. Могу ли я достойно отблагодарить вас за это?
Я с трепетом поцеловал поданную мне руку и сказал, что в первый день или, вернее, в первую же ночь я тоже с ужасом ощутил гнетущую атмосферу этого места. Баронесса пристально смотрела на меня, когда я связывал эти ощущения с планировкой и отделкой замка и в особенности с украшениями зала суда, с бушевавшим морским ветром и так далее. Быть может, в моем тоне она уловила намек на то, что я подразумевал также и нечто иное. Как бы то ни было, когда я умолк, баронесса воскликнула:
– Нет-нет! С вами случилось нечто ужасное в этой зале, при входе в которую меня всегда охватывает безотчетный страх. Заклинаю, расскажите мне все!
Серафина побледнела, я видел, что лучше быть с ней откровенным. Она слушала меня со все возрастающим страхом и волнением. Когда я упомянул о царапающих звуках, она вскрикнула:
– Это ужасно! Да-да! В этой стене скрывается та ужасная тайна!
Когда я рассказал, как мой старый дядя прогнал призрака, бедняжка глубоко вздохнула, будто с души ее упал тяжелый груз. Откинувшись назад, она закрыла лицо руками. Только теперь я заметил, что Адельгейда нас оставила. Я давно уже закончил свой рассказ и, поскольку Серафина все еще молчала, тихонько встал, подошел к инструменту и попробовал вызвать легкими аккордами успокоительную мелодию, которая могла бы вывести ее из глубокой меланхолии. Вскоре я запел так тихо, как только мог, один из религиозных гимнов аббата Стефани. Полные печали звуки «Occhi, perche piangete»[17] пробудили баронессу от ее мрачных грез, и она слушала меня, кротко улыбаясь, со сверкающими на глазах слезами облегчения.
