– А как же Люси?
– Она знает, где найти и чай, и печенье.
– Лучше я отнесу ей чашку, и она сможет выпить чаю, пока сидит с доктором Уотсоном.
– Сейчас я допью свой чай и сама ей все отнесу.
– Вы это серьезно, старшая сестра?
– Серьезно, милочка.
– Уотсон?.. Уотсон?
– Мне приснился сон. Меня несло по течению реки, я цеплялся за корни, торчащие из берега, но как ни старался, не мог ни за что удержаться, мои пальцы отказывались хватать эти спасательные канаты, и течение несло меня вперед – мягко, словно баюкая.
– Мягко качая на море слов…
– Откуда это, Холмс?
– Это ваши поэтические наклонности так повлияли на мои мысли. Столько лет чтения ваших записок наконец-то принесли плоды!
– Поэтическое начало, если пользоваться вашим термином, было необходимо, и не настолько уж оно выражено в моих сочинениях, как вы это представляли.
– Пусть так, Уотсон. Но кое-что всегда меня озадачивало.
– Что-то связанное со мной?
– Да, мой друг. Меня удивляло, почему вы никогда не пытались попробовать себя в других жанрах, почему не сочиняли ничего другого, кроме хроник обо мне. В конце концов, ваши произведения всегда отличались высокими литературными достоинствами, и, должен признать, эти записки о наших приключениях весьма занимательны.
– Я прекрасно сознавал свои недостатки как писателя. Даже теперь мне больно думать о противоречиях, которые встречаются в моих хрониках. Должно быть, я оставил своих читателей в крайнем замешательстве.
– Но, как вы уже отмечали, некоторые из тех противоречий были вызваны требованиями дипломатии и секретности. Даты, имена и географические названия, которые вы узнавали от меня, не всегда были точными, я признаю это. И не считаю, что эти невольные ошибки обесценивают ваш литературный талант.
– Нет, Холмс, я всегда понимал, где пролегают границы моих способностей. Сказать по правде, описание наших с вами приключений доставляло мне такое наслаждение, что никакие иные сферы сочинительства не привлекали меня. Я бы никогда не испытал того же удовольствия, работая в других жанрах.
– Может, вам стоило попытать удачи в тех областях знания, в которых вы были экспертом?
– О каких областях вы говорите?
– Например, вы могли бы написать путеводитель по ипподрому.
– Очень смешно. Я бы не стал называть себя знатоком скачек, Холмс.
– Нет, Уотсон? Вы так думаете? Ваша чековая книжка, которую я держал в запертом на ключ ящике стола, свидетельствует об обратном. Половина вашей военной пенсии оказывалась в карманах букмекера!
– Да, у меня была такая слабость в очень тяжелый период жизни, но не более того. Со временем я сумел преодолеть ее, лишь изредка берясь за старое. Но вы и сами познали, что такое порочная зависимость.
– Это правда, и я безмерно благодарен вам за то, что вы помогли мне избавиться от нее.
– Я видел, какой вред вашему телу и уму приносила эта пагубная привычка и, как ваш друг и врач, не мог стоять в стороне, спокойно предоставляя наркотику уничтожать ваш дар. Кстати, Холмс, удалось ли вам закончить вашу книгу, «Искусство дедукции»? Несколько лет назад вы говорили, что работа над ней отложена, если я правильно помню.
– Вы помните все правильно. Я отложил работу над книгой – навсегда. С начала века стали появляться все новые и новые методы расследования преступлений. И я понял, что моя книга не принесет никому никакой пользы. К примеру механизация промышленного производства привела к тому, что на одежде и теле рабочих не остается уже тех характерных следов, которые раньше позволяли судить о роде их занятий. С каждой минутой мир становится все более единообразным, и последние годы этого тридцатилетия не замедлили процесс дегуманизации. Я боюсь, что мои методы устарели и не пригодны для современных сыщиков. Работа Бертильона и Гальтона была принята на вооружение и усовершенствована полицейскими по всему миру. Время не стоит на месте, мой друг, даже для нас с вами. Развитие науки будет доставлять сыщикам все более совершенное оборудование, и для раскрытия преступлений уже не потребуются ни лупа, ни крепкий табак.
– Ну, положим, гениальные умы нужны будут всегда, и одаренному любителю найдется применение.
– К нему не будут обращаться, Уотсон, его не будут слушать. Скорее, арестуют за помехи, чинимые официальному следствию.
– Ваше «Искусство дедукции» могло бы стать важным источником, описывающим вашу жизнь так, как вы считали нужным – с упором на дедуктивные построения, а не сенсационность, в которую я иногда соскальзывал, рассказывая о ваших деяниях.
– Иногда? Хм. Не думаю, что кто-либо захочет читать столь скучную книгу. В целом широкая публика довольна тем, как вы представили меня в ваших хрониках, и знаете что? Я тоже этим очень доволен.
– Вот уж не ожидал когда-либо это услышать, Холмс. Неужели вы смягчились с годами?
– Вполне возможно, мой друг, вполне возможно.
– И тем не менее вы вошли в мир печатного слова – с помощью своих монографий.
– Ах да, монографии. Сухие, как пыль, и столь же неудобоваримые. Я так и не повстречал никого, кто прочитал бы эти несчастные книженции. Кроме вас, любезный мой друг, разумеется. Вы же читали их, не так ли?
– Ну, как минимум, просмотрел. Чтением это сложно назвать, но мне удалось, на мой взгляд, уловить суть всех принципиальных моментов, которые вы осветили в них.
– Когда-то вы могли до бесконечности читать повествования о морских путешествиях.
– То были захватывающие книги, Холмс, в то время как ваши монографии…
– Да, Уотсон?
– Были сухими, как пыль.
– Туше! Или могу выразиться иначе: и ты, Уотсон? И я слышу это после того, как вы признались в несовершенстве собственного литературного таланта.
– Способности каждого человека не беспредельны на любом поприще. Границы нужны нам, чтобы излечиться от самодовольства.
– Я не вижу никакого вреда в самодовольстве. Более того, я считаю вредным недовольство собой. Мы все должны стремиться получить максимальное вознаграждение за свои таланты.
– Это ни в коей мере не отрицает опасностей излишнего довольства собой. Ведь известно, что самодовольный человек перестает усовершенствоваться и стремиться к новым достижениям.
– Но если он уже достиг вершины возможного, то вправе испытывать полное удовлетворение достигнутым.
– То есть это вопрос меры?
– Именно. Вы говорите, что, осознав ограниченность вашего литературного таланта, излечились от самодовольства, так?
– Так.
– Другими словами, вы не были удовлетворены и хотели улучшить свое писательское мастерство?
– Нет. Я был вполне счастлив достигнутым и не желал продвигаться дальше в том направлении.
– То есть вы только что заявили, что были довольны собой и осознание пределов своих возможностей не избавило вас от самодовольства. Это очко достается мне, не так ли, Уотсон?
– Да, Холмс. Вы пользуетесь моей слабостью.
– Ни в коем случае. Я никогда не считал ваши способности ограниченными и сейчас исследую их с огромным интересом. В частности, меня интересуют ваши записки об убийстве Еноха Дреббера под названием «Этюд в багровых тонах». Вы предварили их пометкой, что они являются частью ваших воспоминаний, но больше из-под вашего пера не вышло ничего касающегося вашей жизни. Почему?
– Все просто, Холмс. Стало ясно, что ваша жизнь куда интереснее моей. Читатели хотели знать о вас, а не обо мне.
– Возможно, их увлекли бы рассказы о ваших отношениях с прекрасным полом, которые распространялись на три континента, если только ваша доблесть в тех делах не была преувеличена при переложении на бумагу.
– Присущая мне сдержанность не позволила бы опубликовать подобные мемуары.
– Старый добрый Уотсон!
– Как вы всегда любили говорить, прекрасный пол – это по моей части.
– Ваше врожденное обаяние все делало за вас. Меня неизменно озадачивало то, с какой легкостью вы находили общий язык с женщинами. Я не имею в виду ничего дурного, напротив, считаю это великим даром, которым меня природа обделила, но которым я всегда восхищался, наблюдая его со стороны. Наверняка этот дар не раз причинял вам неприятности, когда сердце заводило вас туда, куда вы, может быть, и не хотели бы идти.
– В том, что вы говорите, есть доля правды. Упоминание Балларата заставило меня вспомнить инцидент, который затем преследовал меня всю жизнь.
– Связанный с женщиной, конечно же?
– Тогда я был очень молод и, если позволите, импульсивен.
– То есть уже тогда вы были человеком дела? Я всегда ощущал в вас склонность к энергичным действиям, но все равно с трудом могу представить вас импульсивным.
– О, уверяю вас, я был импульсивным. Как вы знаете, в Балларате я жил со своим кузеном и бездельничал, поскольку не решил еще, пора ли ехать домой и возобновлять свою медицинскую карьеру или же стоит пожить еще в Австралии, перебравшись в город покрупнее, Мельбурн например, который был ближе остальных. Мой кузен проживал со своей приемной семьей в Маунт-Плезанте – процветающем, оживленном в разгар золотой лихорадки селении, но уже пришедшем в упадок на момент моего появления там осенью тысяча восемьсот семьдесят третьего года. Дом по большому счету был лачугой, но для человека двадцати трех лет с жаждой приключений в крови то было вполне сносное жилье. Восторг от пребывания в столь экзотическом месте с лихвой перекрывал отсутствие удобств. Соседняя хижина принадлежала людям, которые предпочитали общение внутри своего круга, но настойчивость и терпение привели к тому, что я завязал дружбу с дочерью семейства.
