— Ну и катитесь на все четыре стороны! Кто я вам — сопливая нянька? Чего вы от меня хотите — чтобы я весь день держал вас за руку? Я вам ничем не обязан. А будете заноситься, ничего вообще не получите!
— Словно я от тебя много получала! Еще имеешь нахальство говорить, что ничем мне не обязан, когда все твои тряпки куплены на мои деньги. И разъезжаешь на моей машине, как на своей собственной! Даже разрешения не спрашиваешь. Просто берешь ее, и все. Уже полтора года как ты пригрелся у меня под боком и тебе ни в чем нет отказа. Ни в чем! Ты это знаешь. Неплохо устроился, а теперь, когда я вот-вот отдам богу душу, ты решил себя проявить! Могу поклясться, что ты встречался с какой-нибудь шлюхой! Какой-нибудь крашеной блондинкой на высоченных каблуках, такой жирной, что вылезает из платья. Этакая расползшаяся туша с птичьими мозгами, перед которой ты выламываешься, хочешь показать себя мужчиной…
Годфри подошел к кровати и с ненавистью воззрился на больную, с трудом приподнявшуюся на подушках. Он занес руку. Леди Воспер не дрогнула.
— Вот-вот — так ты доказываешь, что ты мужчина!
— Мне нечего сказать, — прошипел он. — Господи, и чего я тут торчу! Почему вы не хотите в больницу? Вам тут не место. Возвращайтесь обратно в клинику и сидите там!
Годфри повернулся и пошел к двери, а она схватила стакан и швырнула в него. Не попав в цель и ударившись о стену, стакан разлетелся на куски, запятнав шелковые обои. Годфри даже не оглянулся и с такой силой хлопнул дверью, что зазвенели стекла.
В кухне он грохнул чайник на плиту, в бешенстве, беззвучно насвистывая сквозь стиснутые зубы. С него довольно. Честное слово, довольно. Он сыт по горло этой упрямой старой бабенкой. Орет на него, Маленького Божка, седьмого в списке боксеров полулегкого веса! Что она воображает, дьявол ее побери, кто она такая? Он готов был убить ее за шлюху. Он ей покажет шлюху. Он готов был ее убить, хотите верьте, хотите нет. Схватить за шею, свернуть, чтобы она прекратила вопить. Успокоить навеки. Как свертывают шею старой курице. Он бы ей оказал благодеяние, положил конец страданиям. Почему она его не попросила? А может, она этого и добивалась? Может, рассчитывала пришить ему убийство?
Чайник закипел, и Годфри насыпал чаю в фарфоровый чайник, плеснул воды, достал молоко из холодильника, швырнул на поднос чашки с блюдцами. Кекс. Печенье, чтоб ему провалиться. Сахарница. Вшивый лакей. Вшивый прислужник. Вшивая нянька. Маленький Божок, седьмой в таблице, нянька.
Он подхватил поднос, ударом ноги отворил дверь в спальню. Она лежала, откинувшись на подушку, и вытирала глаза.
— Что тебе надо, сволочь? — закричала она.
— Я принес вам чай. Чтобы в следующий раз вы могли швыряться чашками.
— Не хочу чаю. Слишком поздно. Все равно меня стошнит.
— Как хотите. — Со стуком поставил поднос на столик, плеснул в чашки молока, налил чаю, добавил сахара, взял свою чашку, начал болтать в ней ложкой, присел на кончик кровати.
— Ты и чай-то пить не научился, — заметила она. — Тебе место в какой-нибудь забегаловке.
— Ну и что?
— Господи, неужели ты не знаешь, для чего блюдечко! Сколько времени в моем доме и хоть бы чему научился.
— У вас только и научишься, что сквернословить.
— И все-таки тебе следует поучиться манерам. Если уж метишь в чемпионы, то хоть старайся стать похожим на человека.
— Как же, здесь, пожалуй, научишься манерам! Того и гляди благородная леди Воспер прошибет тебе голову стаканом. Отчего бы вам не открыть школу этикета?
— Помолчи, недомерок. Я ведь метила мимо.
— Так я и поверил.
— Ах ты дурачок, неужели думаешь, я не могу точно целить — даже лежа?
— Пейте чай. А то остынет.
— Божок, — сказала она. — Мне было ужасно грустно весь день. Мариам обещала прийти, но даже носа не показала.
— Мариам не придет из-за меня. Вы знаете. Она меня не переваривает.
— Ну нет, я не позволю мною вертеть — ни ей, ни тебе.
— Не сомневаюсь, но когда я здесь, она держится подальше и не заходит. Хотите печенья?
— Нет. Я не могу есть.
— Вы скоро превратитесь в тень.
— Нет, в перышко. Буду в весе пера, тебе под пару.
— Похоже! — Он кивнул головой. — Скорее в весе бумаги. Чемпион в весе бумаги по швырянию стаканов.
Она медленно пила чай.
— Так где ты все-таки пропадал целый день?
— Все утро тренировался, потом у меня был разговор с Джудом Дэвисом. Потом встречался со старым приятелем.
— С приятелем или приятельницей?
Он взглянул на нее.
— С приятельницей. Вы ведь не хотите, чтоб я вам врал?
— Значит, я не ошиблась.
— Нет, не ошиблись. Только она совсем не из тех, как вы думаете. Выражаться вы умеете, в этом вам не откажешь: с птичьими мозгами и с толстой задницей — так что ли?
— Не помню. — Она сделала еще глоток и вздохнула. — Я предпочитаю правду. Наверное, в моем состоянии я не вправе налагать на тебя обет воздержания.
— Что — что вы сказали?
— Она хорошая девушка, малыш?
— Так… ничего себе. Молодая.
— Мне это не очень приятно слышать.
— Я не хотел вас обидеть. У вас есть то, чего нет у нее, вот что я хотел сказать.
— Скорее, было. А ты не врешь?
— Вы же просили говорить правду. Вот я и говорю. Она настоящая красотка, эта девочка. Закачаешься. Высокая, представительная, фигура потрясающая, ноги длинные — лет двадцати, скромная, не шлюха, порядочная, из приличной семьи, ну и все прочее. Прямо сказочная. Ладно, ладно, не буду. Ну… а как побалуешься, все одинаковы. Она не хуже других. Может, даже получше некоторых. Способная, быстро схватывает. Ей это нравится. Мне тоже. Так что тут порядок. Но вот вы меня спросили, и факт, у нее нет чего-то такого, что есть у вас, ей богу.
— Ах ты паршивец, — сказала Флора.
— Что ж, и на том спасибо. Вот и вся ваша благодарность.
— Мне ее жаль. Мне жаль всех, кто с тобой связывается. Жаль, что я промахнулась.
— Возьмите чашку.
— Ох, Годфри, я и вправду тебя ненавижу и все-таки… Даже когда ты признаешься, что переспал с роскошной блондинкой, все равно есть в тебе какой-то магнит. Ты отпугиваешь от меня смерть.
— Кто знает, Флора. Может, оно и так. Но мне ведь ее не осилить, верно?
— Мою не осилишь. Смерть еще никто не осилил. Скоро конец. И знаешь, о чем я буду больше всего жалеть? Что не увижу тебя чемпионом Англии в полулегком весе.
Годфри жевал печенье.
— Может, я тоже пожалею. Не о том, что стану чемпионом, а о том, что вас не будет.
— Ты серьезно?
— Конечно, серьезно, старушка.
Они замолчали. Флора не могла поднять голову с подушки. Слабыми, но все еще ловкими руками она нащупала в кармане ночной кофточки пачку сигарет, зажигалку. Щелкнула, сделала первую затяжку.
— Знаешь, Годфри, у меня нет денег. Своих собственных.
— Как это?
— Все мои замужества… Я была слишком беззаботной. Слишком много развлекалась, наслаждалась жизнью и не думала о всяких там завещаниях и наследствах. Так что когда я выходила замуж за Джулиана, у меня почти ничего не осталось. А он был богат, и мы с ним пожили в свое удовольствие. Умирая, он завещал деньги и имущество мне, но с условием, чтобы я потом передала их его детям от прежних браков. Клод, старший сын, живет в Женеве, есть еще Леттис и Артур. Одним словом, он обеспечил меня пожизненным доходом. Когда я умру, деньги перейдут к ним. А у меня самой почти ничего нет — шиш. И у Мариам тоже. Когда я умру, Мариам получит около шести тысяч, больше ничего. Тебе я оставлю тысячу. Это все, что у меня есть. Всем в Хэндли-Меррик, даже мебелью в этой квартире, распоряжаются опекуны. Так что… если в последнее время Мариам и прихватила с собой кое-какие вещички, пропажу которых никто не заметит, не суди ее слишком строго. Это ведь пустяки. Она имеет на них право.
— Значит, вы об этом давно знаете?
— С тех пор, как ты мне сказал. Тогда я не верила, что умру. А Мариам, видно, знала. Может, доктора ее предупредили. Но когда исчезли еще кое-какие вещи, я заметила, но промолчала, как-никак Мариам моя дочь, пусть радости от нее мало, но все-таки своя кровь. Я ее простила. Но прошу тебя об одном. Пожалуйста, не поднимай шума из-за тех вещей, что она взяла, когда меня не станет. Если ты промолчишь, никто не заметит, не обратит внимания. Опекуны сами ни о чем не догадаются. Это пустяки, сущие пустяки, но ей они дороги и за них что-то можно выручить. Ради меня, если ты меня хоть немножко любишь, молчи об этом.
— Ладно, — согласился Годфри. — Если вы так хотите, у меня рот на замке. Хоть мне это и неприятно.
— И мне неприятно оставлять тебе всего тысячу, малыш, — сказала Флора. — Ты скрасил мне последний год жизни.
Он заметил:
— Забавный народ женщины. Добьешься своего, и все тут. Вот та, блондинка, я готов был на все, только бы ее заполучить. Сначала я не пришелся ей по вкусу, нос воротила, строила из себя недотрогу — это меня разжигало. Запретное всегда сладко. Я даже подумывал на ней жениться. — Он помешивал чай. — И сейчас, пожалуй, не отказался бы. Неплохо иметь дома такую жену, потрясающая штучка. Она и в спортзале хорошо смотрится, ее не стыдно показать людям. Вот она какая. А в постели не лучше других. Пройдет время, и мне, может, захочется других. Печально, что на свете полным-полно девочек. Выглядят они по-разному, а на деле все одинаковы.
