— Ладно, — согласился Годфри. — Если вы так хотите, у меня рот на замке. Хоть мне это и неприятно.
— И мне неприятно оставлять тебе всего тысячу, малыш, — сказала Флора. — Ты скрасил мне последний год жизни.
Он заметил:
— Забавный народ женщины. Добьешься своего, и все тут. Вот та, блондинка, я готов был на все, только бы ее заполучить. Сначала я не пришелся ей по вкусу, нос воротила, строила из себя недотрогу — это меня разжигало. Запретное всегда сладко. Я даже подумывал на ней жениться. — Он помешивал чай. — И сейчас, пожалуй, не отказался бы. Неплохо иметь дома такую жену, потрясающая штучка. Она и в спортзале хорошо смотрится, ее не стыдно показать людям. Вот она какая. А в постели не лучше других. Пройдет время, и мне, может, захочется других. Печально, что на свете полным-полно девочек. Выглядят они по-разному, а на деле все одинаковы.
— Что это ты расслюнявился, мерзкое животное?
— За всю жизнь никому душу не открывал, только вам одной, да и вряд ли кому еще открою. Хоть вы и старушка, но это сущая правда. Может, потому что долго с вами живу.
— Просто тебя растрогало искреннее сочувствие сердечной женщины.
— Хватит, бросьте придуриваться.
Наступило молчание. Леди Воспер закрыла глаза и погрузилась в легкую дремоту. Сон, казалось, все время подстерегает ее, чтобы вскоре превратиться в вечный сон, от которого нет пробуждения. Годфри встал и на цыпочках направился к двери.
— Ты куда?
— Раз вы мне в завещании ничего не оставили, пойду соберу пожитки и отчалю. Стряхну прах этого дома со своих ног.
— Ах ты неблагодарная тварь! После всего, что я для тебя сделала!
— Вы хотите сказать — что я для вас сделал. Время принимать лекарство. Дать его с содовой?
— Не осталось ли чаю?
— Поглядим. — Он вернулся и налил ей чашку. — Вполне приличный. Где ваши таблетки?
— На столике.
Он достал лекарство. Она сказала:
— Может, до того как ты покинешь меня навеки, у тебя найдется минутка перекинуться в картишки?
— Что с вами происходит? Уж не собираетесь ли вы меня обыграть?
— Да я тебя хоть сейчас обставлю.
— Угу, хоть сейчас. Как в прошлую среду. Или в понедельник. Или в прошлое воскресенье.
— Тогда я нарочно проиграла. Ты ведь совсем раскисаешь и злишься, когда проигрываешь. Ни дать ни взять — младенец.
— Как вы, когда я сегодня вернулся. Отдайте мне все деньги, которые я выиграл, и я стану богачом.
— Прекрати разговоры. И принеси карты.
— Вы же хотели спать.
— От карт я проснусь. Время отоспаться еще будет.
Он достал колоду, подкатил к кровати больничный столик и начал сдавать карты.
Она сказала:
— Знаешь то бюро в гостиной? Нижний ящик заперт.
— Шесть-шесть, семь-семь, — отсчитал он и открыл следующую карту.
— Когда я умру, — продолжала она, — возьми у меня в сумке ключи. Отопри нижний ящик и в углу найдешь портфель. Дама, король, пиковый туз.
— Господи! — взмолился он. — Я еще не начинал! Я еще не начинал, а у вас уже тридцать пять очков! А клянетесь, что не жульничаете.
— Я тебя предупреждала. Это ты сегодня сонный. Еще не разобрался в своих картах?
— Я думаю, — огрызнулся он. Он сбросил, и она взяла карту.
— В портфеле, — продолжала она, — лежит двести фунтов десятками. Возьми их.
— Откуда они у вас — ограбили церковную кружку? Отвяжитесь со своими деньгами.
— У тебя есть счет в банке?
— Счет в банке у кого — у меня? Держи карман шире. У меня есть немного деньжат на почте.
— Так вот, возьми завтра деньги и отнеси их туда. Когда я умру, дом будет полон людей и тебя еще обвинят в воровстве.
— Это уж точно, если Мариам об этом пронюхает.
— Не трогай ее, Годфри, прошу тебя.
Игра мирно продолжалась дальше.
За последние двадцать лет Энджелл не испытывал подобных страданий. В те два десятилетия, что прошли со смерти Анны, он все больше замыкался в себе, укрываясь от мира за стеною юридических книг, согревая себя умеренной любовью к искусству и обретая покой по мере того, как постепенно тучнела его фигура. Лишь изредка и с опаской он покидал свой защитный бастион, позволявший ему снисходительно взирать на остальное человечество, поддерживать с ним связь, никогда не подвергая себя опасности лишиться опоры и затеряться в толпе. Но в этом году его словно безумие обуяло. Став жертвой стечения обстоятельств и движимый стремлением пока не поздно взять все от жизни, он покинул свое надежное укрытие и сознательно смешался с толпой. Даже его решение сбросить лишний вес обретало теперь в его глазах символическое значение, как бы лишая его защитной оболочки.
Некоторое время он жил более интересной жизнью, дышал глубже, познал, что такое быть молодым.
И вот наступила расплата. Сначала жизнь выманила его из убежища, теперь она предала его. И с ужасом, в полной растерянности он обнаружил, что пути назад нет. Если бы Перл умерла, как умерла Анна, тогда свежие корни легко было бы обрубить. Любовь, вожделение, ревность, ненависть, кипение чувств — смерть ампутировала бы все, и после периода выздоровления, заживления ран он смог бы вновь уползти в свою крепость. Но теперь все было по-иному. Перл по-прежнему делила с ним стол и жилище. Прекрасная, величавая, невозмутимая, земная, мягкая, с нежным телом, своим присутствием она непрестанно будила в нем чувственность.
Всю жизнь сознание собственной неполноценности, слабости тела и духа, угнетало его, но за два десятилетия он успешно соорудил себе защитный фасад, обманывавший всех, даже его самого. Теперь его слабость стала очевидной в первую очередь ему самому. Он хотел Перл и, ненавидя ее в душе, по-прежнему время от времени наслаждался ею. У него не хватало духа выгнать ее из дома.
Его попытка отомстить Годфри тоже пока ничем не кончилась. Бирман сообщил, что поднял сумму до двух тысяч и вроде бы несколько поколебал упорство Джуда Дэвиса, и тем не менее тот отверг предложение. Энджелла потрясло, что Бирман увеличил сумму, и, когда Бирман заикнулся, что лишняя тысяча или пять сотен смогут окончательно перевесить чашу весов, он категорически отказался. Его клиент, сказал он, ни за что на большую сумму не согласится.
Но мысль о неудаче терзала его, словно ноющий зуб. Увидеть, как на ринге избивают этого неотесанного, заносчивого недомерка и выскочку, и предпочтительно в присутствии Перл, — о таком удовольствии он только и мечтал; но даже месть и та имеет свою цену. Порой, обозревая свои картины и мебель, он думал: я ни в чем сейчас не нуждаюсь, в случае необходимости я даже могу кое-что продать, к примеру этого Миро или довольно скучного Дюфи, что позволит мне с легкостью окупить все расходы. Но он не мог превозмочь себя и бросаться деньгами подобным образом.
Была ли любовная сцена, свидетелем которой он явился, единичным явлением, случайно возникшим в его отсутствие, или их встречи стали постоянными — этого он не знал. Несколько раз он звонил домой после обеда, и дважды никто не брал трубку. Правда, это еще ничего не доказывало. Ему приходило в голову явиться неожиданно домой после обеда или в один из вечеров, отведенных для бриджа, но он не осмеливался, поскольку боялся застать их вдвоем. В первый раз он отложил разоблачение, опасаясь поступить опрометчиво, о чем впоследствии мог бы пожалеть. Теперь он знал: случись это опять, он вел бы себя точно так же.
Дважды, когда Перл не было дома, он обыскивал ее спальню. Эта процедура и раньше немного возбуждала его, а теперь к этому прибавилась и боль ревности. Он рылся в ее белье и платьях, вдыхал их запахи, заглядывал в сумочку и выворачивал карманы пальто в поисках следов преступления. Но не находил никаких улик.
Ему казалось, что он успешно скрывает от нее свои чувства и ведет себя так, как вел до поездки, но в их отношениях произошли неуловимые перемены. Исчезла доброта. В момент любовных ласк он становился похож на патологоанатома, занимающегося диссекцией.
Он знал, что многие мужчины на его месте убили бы ее или, скорее, Годфри; в ту ночь у него тоже мелькнула такая мысль — классический выход из положения для обманутого мужа. Но то был пустой сон, как в предрассветные часы, когда тешишь себя иллюзиями, позабыв о реальности. У него никогда не хватит мужества нажать курок или занести нож. В Египте он, помнится, не мог даже пристрелить крысу, за что над ним тогда все издевались.
Итак, остается одно: развод, цивилизованный выход из положения. Но если он разведется с ней, он ее потеряет, а он слишком хорошо знал, что приступы одиночества, которые иногда мучили его до брака, окажутся ничтожными по сравнению с теми муками, на какие он будет обречен, если Перл от него уйдет. Чего не знаешь, о том не пожалеешь. Стрелку часов не отвести назад. Пусть он ее ненавидит, но он не желает с ней расставаться.
