Гнев и бесцельное возмущение невезением – мощное противоядие страху. Так же, как и голод, и здоровая усталость, влекущая человека к домашнему очагу. Бренда рывком поставила велосипед, ставший теперь старым хламом и лишней обузой, на его место у стойки и быстро зашагала по территории Хоггата. Отодвинула засов деревянной калитки, ведущей на стройплощадку, и тут вдруг почувствовала страх. В темноте и одиночестве тот полусуеверный ужас, который можно было так безопасно подстегивать в Лаборатории, с инспектором Блейклоком, спокойным и уверенным, прямо тут, у нее под боком, теперь заставлял трепетать каждый ее нерв. Перед ней во тьме встал черный массив полудостроенной Лаборатории, словно памятник доисторических времен; его огромные плиты-стелы, запятнанные кровью древних жертвоприношений, устремлены вверх, к неумолимым богам. Вечерняя тьма то становилась гуще, то чуть светлела, тучи нависли низким пологом, скрывая немощный свет звезд.
Бренда приостановилась, но тут облака разошлись, словно сильные руки сорвали чадру с лица полной луны, хрупкой и прозрачной, словно облатка святого причастия. Глядя на нее, Бренда вспомнила вкус этого тоненького кусочка теста, тающего меж языком и нёбом у нее во рту. Но тучи снова сомкнулись, и ее окутала тьма. Поднимался ветер.
Она покрепче сжала в руке фонарь. Тяжелый и прочный, он придавал ей уверенности. Пошла, решительно выбирая путь между затянутыми брезентом штабелями кирпичей, огромными балками, уложенными рядами на земле, меж двумя аккуратными домиками на сваях, служившими конторой подрядчика, к проему в кирпичной кладке, обозначавшему вход на главную площадку. И опять приостановилась. Казалось, проем сужается прямо у нее на глазах, становится прямо– таки символически грозным и пугающим, точно вход во тьму и неизвестность. Страхи не столь далекого детства снова брали свое. Ей захотелось повернуть назад.
Тогда Бренда строго велела себе не быть дурой. Нет ничего странного или зловещего в недостроенном здании, созданном руками человека из кирпича, стали и бетона: здесь нет воспоминаний о прошлом, нет древних стен – укрытия тайных трагедий и бед. И кроме всего прочего, она хорошо знает эту стройплощадку. Сотрудникам Лаборатории не полагалось ходить через стройку, сокращая путь: доктор Хоуарт повесил сообщение об этом на доске объявлений, описав грозящие им опасности, но все знали, что все ходят. Раньше, до начала строительства, здесь были поля Хоггата и шла дорожка. И вполне естественно, что все вели себя так, будто эта дорожка все еще существует. А она устала и проголодалась. Смешно теперь колебаться.
Потом она подумала о родителях. Никто дома не мог знать про то, что у нее спустили шины, и мама скоро начнет волноваться. Они с отцом начнут звонить в Лабораторию, им никто не ответит, и они поймут, что все уже ушли. Они представят себе, что она убита или ранена где-то на дороге, что ее, потерявшую сознание, забирает «скорая помощь». Или, еще хуже, представят, что она лежит скорчившись на полу в Лаборатории – вторая жертва неизвестного убийцы. И так стоило большого труда убедить родителей, что ей надо остаться на этой работе. А вот теперь это новое беспокойство, возрастающее с каждой новой минутой ее задержки, которое достигнет высшей точки и разрядится облегчением и всплеском гнева, когда она наконец запоздало явится домой, может легко повернуть их к необоснованному, но безапелляционному требованию уйти с работы. Вот уж действительно неудачное время для запозданий. Она твердой рукой направила луч фонаря на проем и решительно шагнула во тьму.
Бренда попыталась восстановить в памяти макет новой Лаборатории, установленный в библиотеке. Этот огромный вестибюль, все еще без крыши, должно быть, большая приемная, она разделяет два основных крыла здания. Ей нужно держаться левее и пройти там, где будет Отдел биологических исследований. Этот путь – самый короткий, чтобы выйти на шоссе Гайз-Марш-роуд. Она провела лучом по кирпичным стенам и, тщательно выбирая дорогу, пошла по неровной земле к левому проходу. Луч фонаря высветил еще один дверной проем, потом еще. Тьма густела, казалась тяжелой от запаха кирпичной пыли и спрессованной земли. И вот бледное сияние ночного неба погасло: она вошла в ту часть здания, где уже клали крышу. Здесь стояла абсолютная тишина.
Она обнаружила, что крадется вперед, затаив дыхание, устремив неподвижный взгляд на расплывающийся лужицей кружок света у своих ног. И вдруг ничего больше не стало – ни неба над головой, ни дверного проема, ничего, кроме черной черноты вокруг. Она провела лучом фонаря по стенам: они грозно приблизились. Это помещение слишком мало даже для личного кабинета. Кажется, она забрела в какой-то стенной шкаф или кладовку. Она твердо знала, что где-то должен быть проход, тот, через который она вошла. Но, потеряв ориентацию в замкнувшей ее тесной тьме, она не могла больше отличить стены от потолка. Каждое движение фонарного луча, казалось, заставляло тяжелую кирпичную кладку смыкаться вокруг нее, а потолок – опускаться, медленно, как могильная плита. Пытаясь овладеть собой, она постепенно, сантиметр за сантиметром, двигалась вдоль одной из стен, уговаривая себя, что где-то здесь, сейчас обязательно найдется дверной проем.
Вдруг фонарь в ее руке дрогнул и пятно света упало на пол. Бренда замерла в ужасе перед грозившей ей опасностью. Посреди помещения зияло квадратное устье колодца, прикрытое лишь двумя переброшенными через него досками. Один панический шаг, и она могла бы сшибить доски прочь, провалиться в черное небытие. Ей представилось, что колодец этот – бездонный и труп ее не нашел бы никто и никогда. Она лежала бы там, в грязи, во тьме, слишком слабая, чтобы громко кричать. Никто ее не мог бы услышать. А все, что услышала бы она, – это отдаленные голоса рабочих, кладущих кирпич за кирпичом, замуровывая ее, еще живую, в черной, глубокой могиле. Но тут ей стало страшно совсем по-другому: в голову полезли мысли о причинах случившегося.
Она подумала о проколотых шинах. А было ли это случайностью? Шины были в полном порядке, когда этим утром она поставила велосипед на место. Может, никакого стекла на дороге и не было? Может, кто-то сделал это нарочно? Кто-то, кто знал, что она уйдет из Лаборатории поздно, и некому будет подвезти ее домой, и тогда ей придется идти одной через стройплощадку. Она представила, как он бесшумно пробирается в сарай для велосипедов в темноте раннего осеннего вечера с ножом в руке, приседает у колес, прислушивается к шипению уходящего из камеры воздуха, рассчитывая, какой должна быть дырка, чтобы шины спустили прежде, чем Бренда успеет далеко отъехать от Лаборатории. А теперь он поджидает ее, с ножом в руке, где-то здесь, во тьме. Он улыбается, проводя пальцем по лезвию, прислушиваясь к ее шагам, приглядываясь к свету ее фонаря. У него, конечно, тоже есть фонарь. С минуты на минуту его луч ударит ей в лицо, слепя глаза, чтобы она не разглядела жестокой, торжествующей улыбки, сверкающего лезвия. Бренда инстинктивно выключила фонарь и прислушалась: кровь гремела у нее в ушах, а сердце колотилось с такой силой, что она была уверена: кирпичные стены сейчас непременно задрожат в том же ритме.
И тут она услышала шум. Тихий, словно кто-то сделал один шаг и замер. Шорох – будто рукав задел о доску. Он здесь. Он приближается. И теперь не осталось ничего – только паника. Рыдая, она заметалась меж стен, ударяясь ладонями о твердый шершавый кирпич, обдирая пальцы. И вдруг – пустота. Она споткнулась и упала в проем, фонарь вылетел из ее рук. Она лежала, всхлипывая, и ждала смерти. Потом что-то ужасное налетело на нее с диким, торжествующим воплем и хлопаньем крыльев, отчего дыбом встали волосы у нее на голове. Она взвизгнула – ее тоненький голос потонул в птичьем крике: сова отыскала незастекленное окно и вылетела в ночь.
Бренда не знала, как долго пролежала так, вцепившись ободранными пальцами в землю. Рот ее был полон пыли. Немного погодя, однако, она сдержала рыдания и подняла голову. И очень ясно увидела окно – огромный квадрат светящегося неба, проколотого лучиками звезд. А справа от окна светился дверной проем. Она с трудом поднялась на ноги. Не стала тратить времени на поиски фонаря, а пошла прямо на благословенный свет дверного проема. За ним открылся еще один. И вдруг больше не было стен вокруг, только сверкающий купол неба раскачивался у нее над головой.
Все еще плача, но теперь уже с облегчением, Бренда бросилась бежать в лунном свете, ничего не сознавая, волосы развевались у нее за плечами, а ноги, казалось, едва касались земли. И вот перед ней полоса деревьев и, сияя сквозь осенние ветви, – часовня Рена, освещенная изнутри, манящая и священная, сверкающая, словно картинка на рождественской открытке. Она бросилась к часовне, протянув к ней раскрытые ладони, как сотни се предков на черных болотах, должно быть, бросались к алтарям своих богов, ища прибежища. Дверь была приоткрыта, и светлая полоса стрелкой указателя лежала на дорожке. Бренда ударилась всем телом о дубовую панель, и тяжелая дверь качнулась внутрь, в торжество света.
