Все еще плача, но теперь уже с облегчением, Бренда бросилась бежать в лунном свете, ничего не сознавая, волосы развевались у нее за плечами, а ноги, казалось, едва касались земли. И вот перед ней полоса деревьев и, сияя сквозь осенние ветви, – часовня Рена, освещенная изнутри, манящая и священная, сверкающая, словно картинка на рождественской открытке. Она бросилась к часовне, протянув к ней раскрытые ладони, как сотни се предков на черных болотах, должно быть, бросались к алтарям своих богов, ища прибежища. Дверь была приоткрыта, и светлая полоса стрелкой указателя лежала на дорожке. Бренда ударилась всем телом о дубовую панель, и тяжелая дверь качнулась внутрь, в торжество света.
Поначалу ее мозг, парализованный потрясением, отказывался осознать то, что она так ясно увидела. Ничего не понимая, она осторожно протянула вверх руку и погладила мягкий вельвет брюк, коснулась обмякшей, влажной ладони. Медленно-медленно, словно подчиняясь приказу собственной воли, Бренда подняла глаза и теперь сразу все увидела и осознала. Лицо Стеллы Моусон, ужасное в смерти, склонялось над ней. Глаза были полуоткрыты, ладони повернуты наружу, словно прося о милосердии или о помощи. Вокруг шеи двойной петлей обвивался синий шелковый шнур, конец его, украшенный кистью, был привязан к крюку, высоко вбитому в стену. Рядом с ним, обернутая вокруг второго крюка, виднелась веревка от колокола. Низкий деревянный стул валялся, опрокинутый, под висящими ногами. Бренда подняла стул. Со стоном она ухватилась за веревку и качнулась на ней – раз, другой, третий – прежде, чем веревка выскользнула из ее слабеющих рук и Бренда потеряла сознание.
Меньше чем в полутора километрах от часовни, за полем и территорией Хоггата, Мэссингем завел полицейский «ровер» на въездную аллею Лаборатории и остановился в кустах. Выключил фары. Фонарь напротив въезда озарял аллею мягким сиянием, а дверь Лаборатории былая ясно видна в лунном свете.
– Я забыл, сэр, – сказал Мэссингем, – что сегодня – полнолуние. Ему пришлось бы ждать, пока луна за тучи зайдет. Но даже так ему, конечно, удалось бы выйти из дома и пройти по аллее незамеченным, если бы он выбрал удачный момент. В конце концов, Дойл мыслями, да и не только мыслями, был погружен во что-то совсем другое.
– Но ведь убийца об этом никак не мог знать. Если он видел, как приехала машина, сомневаюсь, что он стал бы рисковать. Ну что ж, мы, во всяком случае, можем выяснить, возможно это было или нет, даже без помощи миссис Микин. Это мне напоминает детскую игру «бабушка идет».[48] Кто начинает – вы или я?
Но этому эксперименту так и не суждено было осуществиться. Именно в этот момент от часовни донеслись три слабых, но несомненных и четких удара колокола.
Не снижая скорости, Мэссингем выехал на травянистую обочину и затормозил в нескольких сантиметрах от живой изгороди. Дорога за ними плавно вилась меж растрепанных ветром кустов, мимо какого-то строения, похожего на заброшенный амбар из почерневших бревен, и дальше, мимо голых болот – к Гайз-Маршу. Справа высился черный массив новой Лаборатории. Фонарь Мэссингема выхватил из темноты перелаз, а за ним – дорожку, ведущую через поле к деревьям на его дальнем конце, сейчас казавшимся лишь размазанным темным пятном на фоне ночного неба.
– Странно, как она далеко от дома, – сказал он. – И стоит так укромно. И не узнаешь, что она тут. Кто-нибудь мог бы подумать, что первые владельцы имения ее построили для совершения тайных магических ритуалов.
– Более вероятно, что они строили ее как семейный мавзолей. Не предполагали исчезнуть без следа.
Больше они не говорили. Они инстинктивно выбрали подъезд к часовне с дороги на Гайз-Марш. Хотя ехать пришлось в объезд около двух километров, это было быстрее, чем идти пешком, отыскивая путь через территорию Хоггата и недостроенное здание Лаборатории. Они ускорили шаг и почти бежали к отдаленной группе деревьев, влекомые каким-то необъяснимым страхом.
И вот они уже идут меж свободно насаженных буков, ныряя под низко склоненные ветви, а под их ногами шуршат и потрескивают неубранные осенние листья. Наконец впереди вырисовались слабо светящиеся окна часовни. У полуоткрытой двери Мэссингем инстинктивно встал боком, как бы собираясь надавить плечом, но с ухмылкой отступил назад.
– Ох, простите, я забылся. Нет смысла мне врываться туда с размаху. Это скорее всего мисс Уиллард трет медяшку[49] или пастор читает положенную молитву, чтобы в очередной раз освятить часовню.
С чуть демонстративной осторожностью он открыл дверь, шагнул в сторону, и Дэлглиш первым ступил в освещенный притвор.
И не было больше разговоров, не было осознанных мыслей, только инстинктивные действия. Теперь они были как единое существо. Мэссингем схватил и приподнял висящие ноги, а Дэлглиш, взяв стул, опрокинутый упавшей без сознания Брендой, освободил двойную петлю на шее Стеллы Моусон и положил женщину на пол; Мэссингем рывком расстегнул застежку ее полупальто, с силой отвел назад ее голову и, бросившись на пол рядом с ней, прижался ртом к ее рту. Непонятный узел на полу у стены вдруг пошевелился и издал тихий стон, и Дэлглиш опустился на колени рядом с Брендой. Почувствовав его руки на своих плечах, она попыталась бороться, неистово и бессмысленно и слабо вскрикнула, словно замяукал котенок. Потом открыла глаза и разглядела, кто это. Тело ее расслабилось, и она теснее прижалась к Дэлглишу. Сказала еле слышно:
– Убийца. В новом здании. Ждал меня. Он ушел?
Слева от двери был распределительный щит с несколькими выключателями. Одним движением руки Дэлглиш включил их все, и вся часовня засияла огнями. Он шагнул за резную перегородку, в алтарь: там было пусто. Дверь на хоры была приоткрыта. Он застучал башмаками по винтовой лестнице, поднялся на галерею. Там тоже было пусто. Он стоял там, глядя вниз, на мирный пустой алтарь, переводя взгляд с изящной лепнины потолка на шахматный узор пола, выложенного мраморными плитами, на два ряда резных деревянных стульев друг против друга, высокими гнутыми спинками обращенных к северной и южной стенам часовни, на гармоничное восточное окно и на дубовый престол, где не было больше напрестольной пелены. Теперь на нем стояли только два серебряных подсвечника, высокие белые свечи в них обгорели до половины, фитили почернели. Слева от алтаря, совершенно неуместно, помещалась деревянная доска – обозначать номера псалмов. На ней было четыре номера: 19, 10, 18, 40. Дэлглишу вспомнился голос старика Лорримера: «Она сказала что-то вроде того, что свет отгорел, и она записала цифры». Две последних цифры были 18 и 40. Так не «свет отгорел», а свечи обгорели – две алтарных свечи, и никакого отношения к номерам дел эти цифры не имеют.
Сорок минут спустя Дэлглиш остался в часовне один. Вызванный на место происшествия доктор Грин после краткого осмотра констатировал смерть Стеллы Моусон и уехал. Мэссингем отправился вместе с ним – отвезти Бренду Придмор домой и объяснить ее родителям, что случилось, заехать в Спроггов коттедж и вызвать доктора Хоуарта. Доктор Грин дал Бренде успокоительное – пришлось сделать укол, но не выразил уверенности в том, что она будет в состоянии отвечать на вопросы раньше следующего утра. Вызвали судебного патанатома, он был уже на пути сюда. Голоса, вопросы, звон шагов по лестнице – все на какое-то время утихло.
В тишине часовню Дэлглиш ощутил невероятное одиночество, тем более гнетущее, что здесь лежало мертвое тело: у него было такое чувство, будто кто-то – или что-то – лишь недавно покинуло часовню, оставив за собой пустоту в ее доселе не потревоженном воздухе. Такое одиночество духа было ему не внове: он уже испытывал его раньше, находясь рядом с недавно умершими. Сейчас он опустился на колени и внимательно оглядел погибшую женщину. При жизни одни лишь глаза придавали некую особость ее изможденному лицу. Теперь они остекленели и казались клейкими, как липкие леденцы, засунутые под полуоткрытые веки. В этом лице не было мира. Его черты, еще не умиротворенные смертью, по-прежнему несли на себе отпечаток жизненной неуспокоенности. Дэлглишу пришлось видеть так много мертвых лиц, что он научился распознавать в них стигматы насилия. Иногда они даже говорили ему – как, когда или где. Но чаще всего, как и в этом случае, они ничего ему не говорили.
Он приподнял конец шнура, все еще свободно обернутого вокруг ее шеи. Сплетенный из шелковых нитей ярко-синего цвета, он был довольно длинным – хватило бы, чтобы подвязывать тяжелую портьеру, а его конец украшала нарядная, синяя с серебряным кисть. У стены стоял длинный, метра в два, деревянный сундук, и Дэлглиш, натянув перчатки, поднял тяжелую крышку. В нос ему ударил запах нафталина, густой и тошнотворный, словно наркоз. В сундуке он увидел пару аккуратно сложенных портьер выцветшего синего бархата, накрахмаленный, но скомканный стихарь, черный с белым капюшон магистра искусств и, поверх всей этой разномастной кучи, – второй плетеный шнур. Тот, кто накинул синий шнур ей на шею – она ли сама или кто-то другой, – знал наперед, где его найти.
