Последний день выдался переменчивый. То выглянет тусклое солнце и вскоре уступит небо косому дождю, а вслед порезвится ветер. И закружит опавшие листья, и без труда сорвет последние.
Старбеев получил билет, осталось попрощаться с профессором.
Старбеев постучал в дверь кабинета профессора. Услышав негромкое «подождите», он присел на диванчик, стоявший в холле, и стал перелистывать санаторную книжку. На каждой странице были записи принятых процедур и врачебных приемов. Он прилежно выполнял все предписания, поверив в целебную силу назначенного лечения.
Вскоре медленно отворилась дверь, и осторожно вышел человек с потухшим взором, и, как-то странно посмотрев на Старбеева, промолвил:
— Обещал, что вылечат… Как вы думаете, ему можно верить?
— Только приехали? — спросил Старбеев, разглядывая человека, подавленного недугом. — Можно и нужно!
Больной тяжело вздохнул и медленно двинулся к лифту.
Старбеев вошел в кабинет.
— Садитесь, — как всегда приветливо, предложил профессор и, бросив оценивающий взгляд на Старбеева, с явным удовлетворением произнес: — Такого могу отправить домой… Когда поезд?
— Вечером.
— В добрый час!
— Спасибо, — улыбнулся Старбеев.
Профессор полистал историю болезни.
— У вас все прилично. Я хорошо помню ваше сердце. Надо с ним пообщаться. — Профессор встал и, прослушав Старбеева, сказал: — Павел Петрович, кажется, опять изволили поволноваться?
— Было такое, — признался Старбеев и удивленно спросил: — Неужели и это чувствуете?
— Как видите, — мягко ответил профессор. — Гадать нам нельзя. Сердце мудрое. Оно само подсказывает. Правда, к сожалению, не всем удается услышать его сигналы… Что же взволновало?
Старбеев хотел промолчать, но ожидающий взгляд профессора призвал к откровению.
— Письмо получил. Свое. А писал я с фронта матери. В июне сорок третьего года.
— Чудеса какие-то…
— Нет! Земное. — И он рассказал про все, что произошло после приезда Журина.
Слушал профессор сосредоточенно. И только когда Старбеев умолк, сказал:
— После такого могло быть и хуже.
— Выстоял, — не без гордости ответил Старбеев.
— Приятно слышать. Еще одно свидетельство вашего самочувствия, — ободряюще заметил профессор. И вдруг наморщились складки лба, в мягкий голос вторглись суровые нотки: — Подумать только! Какие обжигающие всплески войны! Удивительная цепкость у горя людского… Столько лет прошло, а несчастье войны живуче. — Он вздохнул и продолжал: — После войны я прослушал тысячи сердец. И каждое шептало мне: «Пусть сгинет война». Павел Петрович! Вы получили свое горестное письмо. А я вспоминаю две похоронки. В сорок втором погибли отец и мать. Они были на фронте. Врачи. Через два года, когда Никитка пойдет в школу, я расскажу внуку, что пережил его дедушка. Это будет трудный час… — Профессор встал, походил по кабинету. — Полчаса назад на этом стуле сидел больной. Вчера приехал.
— Я встретил его. Он какой-то странный, — заметил Старбеев.
— Еще несколько дней назад сорокалетний Чибисов был крепкий мужик, жизнерадостный, волевой… А теперь? Сами видели…
— Что с ним случилось?
— Вы инженер и лучше меня знаете об автоматических системах управления. Новшество века. Об этом часто пишут и газетах… Автоматические линии, станки-автоматы. А вот что рассказал Чибисов, меня поразило.
Старбеев насторожился. Он не ожидал, что разговор коснется проблемы, которая его волновала.
— Так вот, — продолжал профессор. — Иван Федорович Чибисов — оператор на пульте энергосистемы. Произошло непредвиденное. Отключились два генератора. Остальные приняли небывалую нагрузку. В таком несоразмерном режиме, рассказывал Чибисов, агрегаты могут действовать всего лишь несколько минут. А потом неминуемая авария. Установлено, что на ввод генераторов на нормальный режим требуется пятнадцать минут. Чибисов предотвратил аварию за три минуты. Я расспрашивал: как вам удалось? Он ответил: «Не знаю. Сделал, и все… Не могу объяснить». Чибисов перенес сверхчеловеческое напряжение. Я убежден, что мы снимем тяжесть пережитого. Но это грустная история.
Старбеев слушал, не проронив ни слова. Чаще запульсировала жилка у виска. Почему-то голос профессора звучал громче обычного. Может, почудилось? От возникшей тревоги.
— Техническая мысль творит новое. Казалось бы, благо! Но автоматизм, перегрузки, монотонность манипуляций требуют разумных защитных решений, специального отбора людей.
— Существует наука — инженерная психология, — сказал Старбеев.
— Пусть действует, помогает, — подхватил профессор. — Иначе Чибисовы будут нашими частыми пациентами.
— Очень бы не хотелось поставлять вам своих Чибисовых. Уж больно торопятся бездумные всезнайки нажать кнопку автомата. Есть такие, есть. — Помолчал и с искренним уважением добавил: — Вы меня многому научили.
— Научил? — удивился профессор.
— Да, лечили и научили… Помните, вы спросили меня: «Очень вам тоскливо у нас?» Это был вопрос не терапевта, а психолога. Короткий, но удивительный урок. Спасибо вам, Марк Григорьевич.
Они тепло попрощались. И, уже подходя к двери, Старбеев услышал напоминание:
— Не забудьте про письмецо. Черкните, как сдали экзамен. Я буду ждать!
— Обещаю!
Через четыре часа Старбеев вошел в купе вагона…
Валентина готовилась к встрече мужа. Затеяла большую уборку, хотя и без того было в квартире чисто и прибрано. Но хотелось сотворить праздник, пусть все радует глаз. Вчера до полуночи не выходила из кухни, готовила любимые блюда Павла. А под конец принялась за пирог. Был у Валентины коронный рецепт с простым названием — мокрый пирог, но вкуса необычайного.
Ночью спала неспокойно, часто просыпалась, думала о муже, пытаясь представить, каким Павел вернется. Может, только успокаивал?
Поднялась она рано, торопилась в парикмахерскую.
Володя Синков, двадцатипятилетний призер Будапештского конкурса на лучшую прическу, посадил Валентину в кресло вне очереди. Она и не думала, что так получится. Подошла к Синкову, сказала: «Муж приезжает из санатория…» В ее простых словах Синков уловил душевную радость чужого семейного счастья, пригласил ее в зал. Месяц назад от него ушла жена.
По дороге домой Валентина зашла на рынок, купила букет цветов. «Теперь, кажется, все», — подумала она.
Она редко употребляла косметику, но любила духи. Ко дню ее рождения Старбеев подарил флакончик «Мажи нуар». Она подушилась, коснувшись пальцем возле ушей и маленьких крыльев носа.
Валентина села на стул, зажмурила глаза.
Ей вдруг увиделась далекая лунная ночь в Дагомысе, на берегу Черного моря. У Валентины был легкий сарафан василькового цвета с большими пуговицами, она сняла его и несла в руке, шагая по мелководью тихого прибоя. Было тепло и безгрешно. Они шутили, купались, разбрасывая снопы брызг, а потом сидели на мягком песке одинокого пляжа, прижавшись друг к другу, и целовались без устали. То был август, их медовый месяц. С той поры она ни разу не была на Черном море. Двадцать три года промчалось. И загадала: на будущий год поедем.
Ее мысли оборвал звонок в дверь.
Едва Старбеев перешагнул порог, Валентина прижалась, уткнув лицо в его грудь, и заплакала.
— Ну зачем ты… Валюша… Нельзя так… — растерянно бормотал Старбеев.
Еще несколько долгих секунд они стояли в полутьме коридора, Валентина не успела зажечь свет. И он услышал:
— Бабьи слезы… Не знаешь, когда хлынут. Прости.
— Здравствуй, родная. — Он поцеловал ее. — Дома я, дома.
И только теперь, утерев непослушные слезы, Валентина разглядела лицо мужа.
— Красивый ты у меня.
— Заметила?
— Я всегда знала. А сердце как?
— Хорошо! Ты вся сверкаешь.
— Правда?.. Господи!
Старбеев снял плащ. Они вошли в столовую.
Из-за серых облаков прорвалось солнце, облив комнату праздничным светом.
— Сейчас обедать будем, — покрыв скатертью стол, сказала Валентина. — Наверное, привык к режиму?
— Ничего. Посидим…
— Доволен?
— Мы еще потопаем! Мне повезло. Профессор там добрейшей души человек… Когда он прочитал мое письмо…
— Какое письмо, Паша? — перебила Валентина.
— По телефону не стал говорить. — он раскрыл чемодан, вынул из конверта листок. — Вот оно.
Валентина выжидающе молчала.
Старбеев почувствовал першащую сухость в горле, тихо откашлялся и сказал:
— Это мое письмо. Матери писал. В июне сорок третьего. Она его не получила. Не могла получить.
— Почему? — вырвалось у Валентины. — Она умерла в сорок пятом…
— Послушай, Валюша. Я все расскажу.
Говорил Старбеев медленно, порой что-то вспоминал, а может, в паузах давал себе передышку.
