— Мне кажется, он был восхитителен.
— О да, — покорно проговорила Рагг и добавила: — Наверно, она способная, иначе мадам не была бы так привязана к ней.
Ужин прошел тихо. Крайняя усталость, упадок сил, мысли об утреннем несчастном случае — все это приглушило воодушевление студенток и они говорили мало. Преподаватели тоже очень утомились — шок, напряжение, светские обязанности, волнение. Люси почувствовала, что бокал хорошего вина был бы очень к месту, и с мимолетным сожалением подумала о йоханнесбергере, который в эти минуты пила Люкс. А когда она вспомнила, что через несколько минут нужно будет отнести маленькую розетку в кабинет Генриетты и рассказать, где она нашла ее, сердце Люси ужасно заколотилось.
Розетка все еще лежала в ящике стола, и после ужина Люси отправилась за ней, но по пути ее перехватила Бо, взяла под руку и сказала:
— Мисс Пим, мы варим какао в общей комнате, все вместе. Пожалуйста, пойдемте, приободрите нас. Вы же не собираетесь сидеть в этом морге наверху, — под «моргом», очевидно, понималась гостиная, — ведь так? Пожалуйста, пойдемте, приободрите нас.
— Я и сама не очень бодро себя чувствую, — ответила Люси, с отвращением думая о какао, — но если вы примиритесь с моим унылым настроением, я примирюсь с вашим.
Они повернули по направлению к общей комнате, и в этот момент в распахнутые окна неожиданно ворвался сильный порыв ветра, пронесся по коридору, раскачав в саду ветви деревьев и вздыбив листья, так что стала видна их обратная сторона.
— Конец хорошей погоде, — сказала Люси, останавливаясь и прислушиваясь. Она всегда терпеть не могла беспокойный губительный ветер, который налетал как расплата за золотые дни.
— Да, и холодно стало, — отозвалась Бо. — Мы разожгли огонь.
Общая комната находилась в «старом доме», и в ней был древний кирпичный камин, и, конечно, когда в нем горело только что разожженное пламя, раздавалось позвякивание посуды и потрескивали дрова, а вокруг группками расположились усталые студентки в ярких платьях и еще более ярких домашних шлепанцах, все выглядело повеселее. Сегодня вечером не только на О'Доннелл не было парадной обуви; практически все надели домашние шлепанцы различных видов. Дэйкерс лежала на кушетке, ее босые ноги с забинтованными пальцами были задраны выше головы. Она весело помахала рукой мисс Пим и показала на свои пальцы.
— Haemosfosis! — объявила она. — Я испачкала кровью свои лучшие балетные туфли. Наверно, никто не захочет купить пару слегка испачканных балетных туфель? Боюсь, никто.
— У камина есть кресло, мисс Пим, — сказала Бо и пошла разливать какао. Иннес, которая сидела, поджав ноги, на ковре и наблюдала, как Младшие борются с мехами, раздувая огонь, похлопала рукой по креслу и приветствовала Люси в своей обычной серьезной неулыбчивой манере.
— Я выпросила у мисс Джолифф то, что осталось от чая, — объявила Хэсселт, входя в комнату с большим блюдом разнообразных остатков.
— Как тебе удалось? — закричали девушки. — Мисс Джолифф никогда ничего не отдает, даже запаха.
— Я пообещала ей прислать персикового джема, когда вернусь в Южную Африку. Здесь не так уж много, хоть и кажется, что полное блюдо. Большую часть после чая съела прислуга. Хэлло, мисс Пим. Что вы о нас скажете?
— Скажу, что вы все были великолепны, — заявила Люси.
— Совсем как лондонские полицейские, — сказала Бо. — Ну, ты сама напросилась, Хэсселт.
Люси извинилась за банальное клише и попыталась более подробно изложить свое мнение, убедить их, что она в восторге от того, что они делали.
— Разве Детерро не была лучше всех, а? — спросил кто-то, и все с дружеской завистью посмотрели на фигурку в ярком одеянии, спокойно прислонившуюся спиной к уголку камина.
— Я делаю только что-то одно. Это легко — делать хорошо только что-то одно.
И Люси, как и все остальные, не могла определить, было ли это коротенькое замечание выражением скромности или упреком. Она все же решила, что скромности.
— Хватит, Марч, горит прекрасно, — сказала Иннес одной из Младших и пошевелилась, желая забрать у нее меха. При этом ноги высунулись у нее из-под юбки, и Люси увидела, что на ней надеты черные лакированные туфельки.
На левой отсутствовало маленькое металлическое украшение.
О нет, отдалось в мозгу Люси. Нет. Нет. Нет.
— Вот ваша чашка, мисс Пим, а вот твоя, Иннес. Съешьте миндального бисквита, мисс Пим; правда, он уже немного зачерствел.
— Нет, у меня для мисс Пим есть шоколадное печенье.
— Нет, она получит айрширские хлебцы, из банки, но свежие. Это не ваша засохшая провизия.
Вокруг нее продолжали болтать. Она что-то взяла с блюда. Она отвечала, когда к ней обращались. Она даже отхлебнула глоток из чашки.
О нет. Нет.
Теперь, когда это случилось — случилось то, чего она боялась так сильно, что даже в мыслях не могла допустить, — теперь, когда это случилось, стало конкретным и явным, она испугалась. Сразу все превратилось в привидевшийся во сне кошмар: ярко освещенная шумная комната, чернеющее небо за окном, надвигающаяся гроза, отсутствующее украшение. Один из тех кошмаров, где не относящаяся к делу мелочь приобретала ужасное значение. Где что-то нужно было делать, немедленно и непременно, но не придумать было — как и для чего.
Теперь ей надо встать и, вежливо откланявшись, пойти к Генриетте, рассказать все и закончить так: «Я знаю, с чьей это туфли. Мэри Иннес».
Иннес сидела у ее ног, ничего не ела, только с жадностью пила какао. Она снова подобрала под себя ноги, но Люси уже все видела. Даже самую слабую надежду, что у кого-то еще окажется пара лакированных туфелек, пришлось выбросить за борт. Обувь была самая разнообразная и разноцветная, но лакированных туфель не было.
И вообще ни у кого больше не было причины приходить сегодня в гимнастический зал в шесть часов утра.
— Выпейте еще какао, — сказала Иннес, поворачиваясь к Люси. Но мисс Пим еле пригубила и первую чашку.
— А я выпью еще, — сказала Иннес и стала подыматься.
Очень высокая худая девочка из Младших, фамилия которой была Фартинг, но которую все, даже преподаватели, звали Полупенни (Грошик), вошла в комнату.
— Опоздала, Полупенни, — сказал кто-то. — Заходи, съешь булочку.
Но Фартинг как-то неуверенно продолжала стоять в дверях.
— В чем дело, Полупенни? — заговорили девушки, удивленные выражением ее лица (как будто она испытала шок).
— Я хотела поставить цветы в комнату фрекен, — медленно начала она.
— Только не говори, что там уже были цветы, — заявил кто-то, и все дружно рассмеялись.
— Я слышала, как преподаватели говорили о Роуз.
— Ну и как она? Ей лучше?
— Она умерла.
Чашка, которую держала Иннес, упала в камин. Бо пересекла комнату и стала собирать осколки.
— О, не может быть, — раздались голоса. — Ты не ошиблась, маленькая?
— Нет, не ошиблась. Они говорили на лестничной площадке. Она умерла полчаса назад.
Наступило гнетущее молчание.
— Я закрепила конец у стены, — громко сказала О'Доннелл в полной тишине.
— Конечно же закрепила, Дон, — успокоила ее Стюарт, подходя к ней. — Мы все знаем это.
Люси поставила чашку и подумала, что ей лучше подняться наверх. Ее отпустили, бормоча сожаления. Вокруг были рассыпаны осколки веселой вечеринки.
Придя в гостиную, Люси узнала, что мисс Ходж уехала в больницу встретить родственников Роуз, когда те приедут, и что звонила и сообщила новость она сама. Родные Роуз приехали и, кажется, приняли удар равнодушно.
— Я никогда не любила ее, да простит мне Бог, — проговорила мадам, вытягиваясь во весь рост на жесткой софе; мольба о прощении, обращенная ко Всевышнему, прозвучала искренне.
— О, она была молодец, — сказала Рагг, — очень милая, когда узнаешь получше. И великолепный полузащитник. Это ужасно! Теперь будет расследование, приедет полиция, дознание, все станет известно и все такое.
Да, полиция и все такое.
Сегодня вечером Люси ничего не могла предпринять в отношении маленькой розетки. И вообще, ей хотелось обдумать это дело.
Ей хотелось уйти к себе и подумать над этим.
Бонг! Бонг! Часы на далекой колокольне пробили еще раз.
Два часа ночи.
Люси лежала, уставившись в темноту, холодный дождь барабанил по земле, время от времени налетали дикие порывы ветра и, бесчинствуя, забрасывали занавески в комнату, хлопая ими, как парусами, и все вокруг было лишь неизвестность и смятение.
Дождь лил с упорным постоянством, и вместе с ним лило слезы сердце Люси. А в душе ее царило смятение сильнее, чем в природе.
«Делайте то, что правильно, и пусть решает Бог», — сказал Рик. Казалось, это разумное правило.
