— Вставай, — сказал он добродушно. — За что тебя так? — и тут же узнал. — А, новенький, из пятого подъезда?
Помог подняться, заботливо отряхнул костюмчик. Выше Бореньки был головы на три. Повторил:
— За что они тебя? Денег просили?
— Вроде нет, — от потрясения, смешанного со стыдом, Боренька еле ворочал языком. — Ни с того ни с сего налетели, как собаки.
— Чего же ты хочешь? Молодняк. Ума нет, зато дури полно, — и вдруг гаркнул в темноту: — Жека! А ну, двигай сюда!
В ту же секунду из кустов нарисовался коротышка с гаечным ключом. Но держался на расстоянии.
— Звали, Сан Иваныч?
— Подойди ближе.
Жека неохотно переступил на шаг вперед — и схлопотал мощный удар в грудь, зашатался, выронил ключ, но на ногах устоял.
— За что, Сан Иваныч?
— Еще раз его тронете, в землю вколочу, — миролюбиво пообещал Санек. — Беспределыцики хреновы. Вам что, других мест мало? Или не предупреждал?
— Откуда я знал, — гнусаво прогудел Жека. — На нем таблички нету. Студент и студент. Поразмялись маленько. Живой же.
— Брысь отсюда, сявка! — распорядился Санек — и Жеку как ветром сдуло, еле успел ключ поднять.
Вот так познакомились, хотя Боренька, как ни ломал себе голову, не мог понять, по какой причине Санек взял его под свое покровительство. И чего потребует взамен, каких услуг.
В этот раз Санек явно его поджидал, курил на скамейке напротив подъезда. Он присел рядом. Санек предложил ему сигарету, и Боренька, как всегда, отказался.
— «Без баб, без курева, житья культурного», — процитировал Санек.
— Именно, — улыбнулся Боренька, чувствуя себя, тоже как обычно, не в своей тарелке. Исподтишка разглядывал Санька, его чистое, грубо сработанное лицо с мощными надбровьями и крупным ртом, и не находил в нем ничего порочного. Нипочем не скажешь, что бандит. Красивый парень. Рядом с ним Боренька казался себе невзрачным, невзрослым.
— Слышь, Интернет, ты, говорят, в компьютерах сечешь?
— Есть маленько, а что?
— Не скромничай. Не зря ведь прозвали.
Борису хотелось спросить, откуда Санек узнал про кличку, но не сделал этого. В разговорах с опасным соседом он вообще избегал задавать вопросы.
— Прозвали… — ответил туманно. — Я больше в теории, чем на практике.
— Не темни, Борь… Ты на каком курсе?
— На пятом.
— Круглый отличник?
— По-всякому бывает, — Борис старался держаться на равных, но это ему плохо удавалось. Ловил себя на том, что, небрежно цедя слова, все равно как бы заискивал. Они, вероятно, ровесники, но невольно складывалась ситуация, что он младший и немного дураковатый, а Санек старший, точно знающий, что к чему в любом вопросе. Санек подавлял его своим тайным превосходством, не предпринимая при этом никаких усилий. В чем же заключалось превосходство? Да в очень простой вещи. Он мог вызвать Жеку из кустов и без всяких околичностей врезать гаду по ушам. Только и всего. Пустяк, конечно. Но за этим пустяком целые миры: его, Борискин, интеллигентный, книжный, и мир Санька — со скрежетом ломаемых костей, с дурными башлями, с горьковатым запахом крови и спермы. Мир мужской и реальный и мир, слепленный из виртуальных фрагментов, осточертевший Бореньке до тошноты.
— Я к чему веду-то, Борь. Тут одна дамочка желает с тобой потолковать.
Боренька насторожился, представив себе почему-то голую Кэтрин.
— Что за дамочка?
— Телка в отпаде, но не по нашим зубам.
— Чего ей надо?
Санек учтиво раскланялся с каким-то пожилым дядькой, вышедшим из подъезда. Дядька рябой и прилично одетый.
— Тут такое дело, Борь, я ведь временно в бегах. Пасет кое-кто. Светиться в городе не могу. Дам телефончик, позвонишь ей вечерком, лады? Она сама скажет, чего ей надо.
Телефон, записанный на бумажке, Боренька взял. Помешкал немного.
— Сань, не обижайся, но я к вашему бизнесу касательства не имею. Никаких данных. Я же, во-первых, трус. А во-вторых…
— Все мы трусы, — успокоил его Санек. — Пока зеленью не запахнет. Верно, а?
— Верно, конечно… Ее как зовут?
— Таина… Попросту Тайка или Инка.
— И чего ей сказать?
— Скажи, что от меня… Ну я потопал, ладно? Торчу тут уже битый час. Опасно, Борь…
ГЛАВА 6
У Клима под гипсом нога чесалась так, словно туда забрался целый муравейник. Дора Викторовна, костоправ, просверлила в гипсе дырки, чтобы кожа дышала, но это мало помогло. Клим терпел три дня и три ночи, не спал, ел без аппетита, приставал к медсестрам, чтобы сгоняли за водярой, но девушки только отшучивались. На четвертый день объявил Доре Викторовне ультиматум. На утреннем обходе.
— Я молчаливый герой, Дора Викторовна, но терпение на исходе. Или снимайте гипс, или выписывайте.
Его поддержал Иван Иванович с дальней койки:
— Действительно, доктор, мучается паренек, по ночам ревет, как бык в стойле.
— Страшно, да, — подтвердил хачик Зундам. — Как волк в ущелье. Мы сочувствуем. Вдруг помрет.
— Чего не надо, не говори, — упрекнул хачика Клим. — Почему я должен помирать? Выпишусь к чертовой матери — на воле полегчает.
— Нет, брат, — возразил Зундам. — Выписываться нельзя без разрешения. Надо лечиться.
Горец-сиротка вторую неделю пребывал в восторженном состоянии: ходить он по-прежнему не мог, для малых и больших дел пользовался судном, но Клим раздобыл ему старый пластмассовый костыль с короткой рукояткой в виде ракушки. Костыль замыкал одну из дверей в подвале, оттуда Клим его и выдернул. Получив подарок, Зундам пришел в неописуемое волнение. Он рассуждал так: если есть один костыль, вскоре обязательно объявится второй. В этой мысли его поддерживала вся палата, и особенно слесарь Зиновий, мужик с переломанной рукой. Руку он сломал, когда с похмелья полез в домашний погреб за рассолом. Все свои суждения Зиновий высказывал в виде коротких притч. К примеру, он так утешал Зундама: «Ты, земеля, при одном костыле все равно что пахарь без плуга. Вот со мной в прошлом году похожий случай был. Пошел я по грибы, прямо скажу, с сильного бодуна. И грех попутал, наклал в корзину преимущественно поганок. Ну то исть, что бросалось в глаза, то и клал. Принес домой, а баба моя сослепу все грибы и уварила в котле. При этом картошки нажарила. Славно с ней закусили, похмелились, конечно, бабу мою к вечеру в больницу свезли, а мне — хоть бы хны. Понял, земеля, к чему я это рассказал?»
Последний вопрос Зиновий непременно задавал каждому собеседнику, потому что привык к тому, что мало кто улавливал смысл его присказок. В тот раз только Иван Иванович, профессор с переломом шейки бедра, хмуро поинтересовался:
— И что же, померла ваша супруга, Зиновий?
— Почему померла? — засмеялся слесарь. — Натуральную бабу грибами не убьешь. И надеяться нечего. К примеру…
Дора Викторовна на ультиматум Клима не ответила, не хотела дискутировать в палате, попросила зайти через час в ординаторскую. Когда ушла, Зундам приподнялся на локтях (у него это ловко получалось, как у гимнаста), с жаром заговорил:
— Чего делаешь, Клим? Зачем нарываешься? Возьмут и выпишут. Нога сломана, глаз худой — куда пойдешь? Кто кормить будет?
— Много ты понимаешь, — подмигнул Клим. — Захотела бы, давно выписала. Чего меня держать? Вон в коридоре десять человек покалеченных, некуда класть. И каждую ночь новеньких подвозят.
— Я тебя прошу, как брата, — сказал Зундам, — не обижай Дору Викторовну. Она хорошая. Второй костыль обещала дать. Телеграмму послала мне в аул. Нельзя на нее кричать.
— У вас в ауле почта есть? — поинтересовался Клим.
— У нас все есть. Приедешь в гости, увидишь, как живем, с ума сойдешь. Получше вашего.
— Зачем же в Москву приперся?
Когда Клим об этом спрашивал (в десятый раз), горец смущенно отводил глаза.
— Ошибку сделал. Шайтан попутал.
— Ага, шайтан. Думал, тут бабки на улице валяются? Травкой думал торгануть?
Зундам испуганно оглянулся на Ивана Ивановича, читающего газету «Московский комсомолец» (других в больницу не приносили).
