— Хороши–и… – поздоровался с нами молодой мужчина в белом свитере – он и оказался председателем.
Кроме него в кабинете находился невысокий пожилой дядька с сизым носом. В отличие от председателя, сизоносому мы понравилиеь сразу – смотрел на нас, как на родных. Сморщив худое, в складках морщин лицо, он улыбался, показывая редкие, палец просунуть можно, зубы.
— Давно вас ждём, – продолжал председатель. – Сейчас идите размещайтесь. Антон Егорович проводит, – кивнул в сторону мужичка.
Тот с готовностью поднялся со стула.
Кода мы вышли из правления, опять валил снег.
Напротив проходила улица аккуратненьких домиков с обязательными палисадничками перед окнами, огороженными штакетником. Неподалеку от правления стоял огромный деревянный туалет без опознавательных знаков и длинный кирпичный барак.
— Давайте познакомимся, – предложил редкозубый сопровождающий.
При разговоре его островерхие, плотно пригнанные к голове уши смешно шевелились.
— Я Лисёнок Антон Егорович.
Он скромно потоптался на месте. Двойняшки прыснули, мы с Заевым сохраняли серьёзность.
— Фамилия такая, – как простоквашенский почтальон Печкин, произнес со вздохом мужичок и повел нас вокруг барака, где в центре фасада красовался широкий вход. – Столовая, – попрядал ушами Лисёнок. С этой стороны жилых домов не было. Барак опоясывала разбитая дорога, присыпанная снегом. Метрах в трёхстах, за заснеженным полем, виднелось одноэтажное здание.
— Это гараж, – указал Антон Егорович, – техника стоит, – пояснил он для тугодумов.
Справа, в полукилометре от гаража, подпирали низкое небо три башенки.
«Колхозный ток», – сообразил я.
— А вот и общага, – он весело потыкал рукой узкую дверь в торце здания и, встав на цыпочки, достал за косяком ключ.
В небольшом помещении было всего одно окно. Сразу под ним, у стены, отделявшей общежитие от столовой, в ряд стояли семь металлических панцирных коек, накрытых синими армейскими одеялами с белой полосой по краям. В изголовьях лежали маленькие ватные подушки без наволочек. В проходе между койками приткнулись к стене тумбочки. С потолка на длинном проводе свисали две стоваттовые лампочки. Напротив кроватей, слева от входа, стоял круглый стол без скатерти и четыре табурета. Больше мебели не было, если не считать пары здоровенных валенок под столом и огромного железного прямоугольника обогревателя с толстенной спиралью, обвившей широкую асбестовую трубу.
— Ну и грязища, – выбирая кровать, заметил Пашка.
— Моя – вот, – не слушая его, показал Лисёнок на дальнюю от окна постель.
— Батарея плохо работает, уж мы подальше от окна спим, – зашевелил он ушами, – ежели бы не «козёл», совсем хана, – нежно пнул ногой обогреватель.
— Тогда у окна лягу я, – решил Пашка, бросая на кровать вещмешок.
Рядом расположились двойняшки. Следующая, в порядке живой очереди, оказалась моей.
Антон Егорович включил, поискрив вилкой у розетки, самодельный калорифер.
— А то пар изо рта валит, – уселся он на табурет.
— Ты, значит, тоже здесь живёшь? – поинтересовался у него.
— Пять лет уже. Как с бабой развёлся. А работаю сторожем в свинарнике.
— Круто! – произнёс Пашка, выставляя на стол последнюю бутылку.
— Ух ты! – восхитился Антон Егорович. – А то всё одеколон да одеколон. И тот Райка по одному флакону в день даёт, гнида, – достал из тумбочки грязный стакан.
Двойняшки брезгливо сморщились.
— Вода‑то далеко? – закрутил головой Заев.
Антон Егорович нырнул под кровать и через минуту, чем‑то там погремев, выволок пыльное ведро.
— Это мы мигом, это мы враз, – напевая, зарысачил на колонку.
— Ведро отмой как следует, – успел крикнуть вслед.
— Ужин у нас в шесть часов, – через некоторое время блаженно щурился Антон Егорович, покуривая сигарету. – Завтрак в девять, обед в час, одеколона не хотите? – расщедрился он.
Даже Пашка, который любил напевать: «Что нам греки, что нам турки, лучше выпьем динатурки!» – и тот отказался.
— Ну тогда я вам от завхоза бельё принесу.
Застелив постели и закинув ноги на спинки кроватей, до ужина разговаривали о житье–бытье. Без пяти шесть, не надевая фуфаек, помчались в столовую. У самого входа, поскользнувшись в темноте на бетонных, припорошенных снегом ступенях, грохнулся со всего маха, тут же почувствовал острую боль в большом пальце правой руки. Поднялся и под смех двойняшек пошёл внутрь, потряхивая рукой.
— Не могут осветить как следует, – матюкался я.
Единственный столб с фонарём стоял около нашего окна.
Кроме нас, больше никто не ужинал. На раздаче стояла высокая, плотно сбитая повариха в грязном, трещавшем на ней халате. Даже в полумраке столовой были видны крупные конопушки на широком, румяном лице.
— Юля, мне как всегда погуще, – подставил алюминиевую миску Антон Егорович.
— Юлечка, – тут же взял быка за рога Пашка, – давайте познакомимся.
Мой палец здорово саднило, поэтому, молча взяв порцию, сел за стол. После ужина все, кроме Пашки, – он остался помогать, пошли провожать на работу Антона Егоровича и заодно знакомиться с усадьбой.
Плохо освещённая главная улица упиралась в небольшой, тронутый ледком пруд с высохшим камышом на берегу.
— Да! И рыба есть, – ответил на вопрос двойняшек Лисёнок.
Обойдя пруд и попетляв по тёмным, извилистым улочкам, вышли из села.
В ста метрах от деревни виднелись ровные коробки ферм, курятников, свинарников или бог знает чего.
— Моё хозяйство, – похвалился сторож.
Дальше мы идти раздумали и повернули назад. В темноте заблудились и долго петляли по незнакомым переулкам, вслушиваясь в собачий лай – спасибо, лаяли за заборами. Домой всё же попали. К нашему удивлению, Пашки ещё не было.
— Во даёт, помощничек, – очень даже остро стали шутить Лёлик с Болеком. – Раздеваться ей, наверное, помогает.
Мне было не до смеха. Палец опухал прямо‑таки на глазах.
Забыв о Пашке, двойняшки стали советовать, что в таких случаях делают. Один побежал за снегом, другой стал крутить и дергать бедный палец. От боли я чуть не визжал. Закончив экзекуцию, довольные, они легли спать. Мне это не удавалось всю ночь.
Дверь не заперли. Я слышал, как, стараясь не шуметь, тихо пил воду пришедший Пашка. Окликать его не стал. Разгова–ривать не хотелось. На следующий день мы так никому и не понадобились.
— Вот здорово! – радовались двойняшки, уплетая второе. – Может, до Нового года не хватятся?
Как же! В субботу о нас вспомнили. За завтраком к столу подошёл солидный мужчина в дублёнке.
— Вы приезжие? – обратился к нам.
— Мы!
— Как поедите, трое пойдёте со мной.
Двойняшки и Пашка ушли с солидным. Меня как инвалида оставили. Только лёг, в комнату ввалился сутулый, длиннорукий, небритый дед. Его маленькую голову до самых глаз накрывала огромная истёртая шапка с кожаным верхом.
«Это что за Филиппок?» – поглядел на вошедшего.
Словно отвечая моим мыслям, он произнёс:
— Кузнец я местный, – и загромыхал грязными сапожищами к моей кровати.
— Ты, что ль, приезжий будешь? – потёр широченными заскорузлыми ладонями о чёрную, замасленную до блеска, фуфайку.
— Ну я… – проронил сквозь зубы.
— Афанасьичем меня кличут, – протянул ручищу с грязными ногтями и, словно клещами, ухватился за протянутую левую ладонь. – Чего лежишь‑то? – достал из кармана папиросы и сел на табурет.
— Вот! – показал распухший палец.
— Эк его разнесло!.. Вставай, пошли… – поднялся он и забычковал о ладонь окурок. – К дохтуру тебя сведу.
Молча поднялся и, скрипя зубами, одел фуфайку. Долго возился с сапогами, наконец был готов.
На улице новый знакомый разговорился:
— Будем бороны делать. Зубья прикручивать, которые прослаблены, а некоторые и приварим.
Ладно, сегодня отдыхай, – разрешил он. – В понедельник придёшь вон туда, где гараж. Там меня спросишь, покажут, – оторвал зубами кусок от папиросы и выплюнул.
— А что за доктор‑то? – медленно шёл, загребая сапогами волглый снег.
— Да старичок один. Мы его дурачком считаем, но лечит хорошо.
— Колдун, что ли, деревенский?
— Чёрт его знает. Говорят, бывший поп.
— А почему дурачок‑то?
— Как же, – раскурил папиросу кузнец, – ходит по деревне, брошенных кошек собирает, собак бездомных и кормит их. Лучше бы свиней завёл, – выплюнул в снег окурок. – Вот и дом его, – показал на щелястый забор.
Дома я не увидел.
— Стучи в калитку, – треснул он сапогом по забору, – а я пойду.
Дверь раскрыл седенький длинноволосый старик с белой, благообразной бородой.
— Заходи, – не спрашивая ни о чём, пропустил меня во двор и зашмыгал разношенными, с кожаной заплаткой на пятках, валенками.
Пожав плечами, пошёл за ним.
Поверх подпоясанной узким мягким ремешком рубашки на нём ничего не было. Острые лопатки вздрагивали под рубашкой в такт шагам. Мимо рассохшегося, покосившегося сарая из тёмных, шершавых досок с соломенным верхом прошли к маленькому, аккуратному, оштукатуренному домику с чуть покатой рубероидной крышей и одним подслеповатым окошком в левой его части.
