Снова подняв глаза на Инну и как будто удивившись, что она все еще здесь, Светлана произнесла внешне спокойным голосом:
— Можешь идти домой. У тебя, верно, дел домашних накопилось за время отсутствия.
Инна сухо поблагодарила ее и вышла. Она удивилась, что Светлана ее отпустила так, среди рабочего дня, но решила, что та чувствует себя виноватой из-за Павлика — не надо было при Инне его упоминать. Как только за ней закрылась дверь, Светлана Анатольевна нажала одну из кнопок на своем столе и сказала в микрофон:
— Зайди!
Открылась дверь, которую обычные посетители ее кабинета считали дверью стенного шкафа, и вошел человек, увидев которого один раз, трудно было забыть.
Он был среднего роста, но очень плотный, тяжелый и неповоротливый. Его узкий лоб, с выпуклыми, как у неандертальца, надбровными дугами, был весь покрыт жесткими курчавыми черными волосами почти до самых глаз — маленьких, глубоко посаженных, жестоких. Лицо его было покрыто густой черно-синей бородой, а левую щеку пересекал кривой багровый шрам.
Войдя в кабинет, он безмолвно остановился и выжидающе посмотрел на Светлану Анатольевну.
— Инну ты знаешь. Где живет — тоже.
Она не ждала ответа, но Муслим утвердительно кивнул.
— Пойдешь к ней домой. Позже, чтобы тебя никто не видел. Ее уберешь так, чтобы было похоже на несчастный случай. Эта дура слишком много всего знает. Сын у нее чокнутый — ну, смотри по обстоятельствам. Его можешь не трогать, совсем кретин, не опасен. В остальном решай сам. Все понял?
Муслим снова утвердительно кивнул и удалился в ту же дверь, откуда вышел. За этой дверью у него была маленькая потайная комнатка, где стояли мониторы, позволявшие наблюдать за всеми помещениями фирмы и за входом, чтобы он мог проверять не только сотрудников, но и гостей. Здесь же он хранил свой маленький арсенал, которого хватило бы, чтобы произвести государственный переворот в небольшой латиноамериканской стране.
Но никакие латиноамериканские страны Муслима не интересовали, а в родную Чечню путь ему был заказан: три года назад случилась у него ссора с одним очень наглым молодым парнем, после чего ему пришлось срочно удирать в Россию.
С чего началась ссора — Муслим уже не помнил, а кончилась она хорошо: он разрядил в того шакала полный рожок «Калашникова»… Муслим любил использовать в спорах неопровержимые аргументы. Одно плохо — брат этого молокососа был настоящий джигит, большой человек, как тогда говорили — полевой командир… Муслиму не хотелось вспоминать, как он прятался двое суток в подполе у одной своей знакомой за мешками с картошкой, пока бойцы Сулеймана искали его по всему аулу. Не любил он вспоминать и о том, как знакомый старик вывез его из аула, заваленного горой кукурузных початков. Это было унизительно, недостойно настоящего джигита. Потом он шел ночами по горным тропам, отсиживался в кустах… Нет, этот период он не любил вспоминать. Выбравшись из Чечни, он поехал в Петербург, где жил родственник, хороший, авторитетный человек. Но родственник, увидев его, побледнел как женщина и чуть не затрясся от страха.
— Ты с ума сошел, — сказал Муслиму трус-родственник, — если Сулейман узнает, что я тебя прячу, всей моей семье настанет конец. Сулейман — страшный человек, он всех убьет — и сыновей, и дочь.
— Я думал — ты мужчина, — сказал Муслим своему родственнику.
Тому стало стыдно, он вспомнил, что такое кровное родство. Он подумал немного, потом сказал:
— Я тебя не могу взять в свою группировку, Сулейман узнает. Но я тебя устрою к хорошему человеку на службу, там никто не спросит, кто ты и откуда. Только будь верен и держись в тени, чтобы тебя меньше видели и реже слышали, — у Сулеймана людей везде много, он тебя еще долго будет искать.
И родственник привел его к Светлане, она как раз искала нужного человека. Сначала Муслиму обидно было служить женщине, но потом он лучше узнал ее и понял, что не всякий мужчина с ней сравнится — с ее жестокостью, решительностью, с ее хваткой. Он был ей предан, выполнял все ее приказы беспрекословно, и ему ни разу не пришлось об этом пожалеть. Вот и сейчас он не торопясь продумал свои действия, выбрал необходимый инвентарь, надел неприметную темную куртку, натянул пониже спортивную шапочку, повыше поднял воротник — людей у Сулеймана много, не дай Аллах, встретишь случайно на улице, — и отправился исполнять приказ.
* * *
Павлик был дома один — тетя Даша, дождавшись Инниного возвращения из-за границы, уехала на несколько дней к своей сестре в Купчино.
При виде сына Инну пронзила острая жалость — он сидел посреди кухни на табуретке, уставившись в стену потухшим взглядом, и что-то заунывное напевал, раскачиваясь в такт. На появление матери он никак не отреагировал, даже не посмотрел в ее сторону. Инна подошла к Павлику, прижала к себе его голову, погладила по волосам.
— Бедный мой! Ну как ты тут без меня?
От ее ласки он немного обмяк, перестал раскачиваться, но не прекратил унылого пения. Она мягко отстранилась и стала готовить ему еду.
Из-за плеска воды в мойке и скворчания масла на сковородке она не сразу расслышала подозрительный шум в прихожей. Только когда чуть слышно лязгнули замки на входной двери, она прислушалась.
— Тетя Даша! — крикнула она, вытирая руки. — Ты вернулась, что ли?
На возглас никто не ответил, и Инне стало страшно. Она огляделась в поисках какого-нибудь орудия самообороны и уже протянула руку к увесистому топорику для отбивания мяса, когда на пороге кухни появился плотный коренастый мужчина с низким обезьяньим лбом и черной бородой до самых глаз. Заметив ее движение, он молниеносно перехватил руку, потянувшуюся за топориком, и, резко заломив руку за спину, толкнул Инну на пол. Потом он вынул из кармана кусок пластыря, залепил ей рот, чтобы не кричала, а сам повернулся к Павлику. Павлик при виде незнакомца страшно побледнел, затрясся всем телом и тоненько заскулил, как раненая собака. По щекам его побежали ручейки обильных слез. Увидев, в каком он состоянии, бандит с отвращением сплюнул:
— А, идиот! Совсем идиот! Ну шайтан с тобой, руки марать противно.
Он отвернулся от Павлика, поднял с пола вяло сопротивлявшуюся от страха Инну и потащил ее в ванную комнату. Здесь он крепко связал ей руки и ноги широкой матерчатой лентой, она не оставляет на коже следов, в отличие от веревок.
Потом он осмотрелся в поисках вещи, необходимой для инсценировки несчастного случая. Он собирался наполнить ванну водой, опустить туда Инну и бросить в воду какой-нибудь включенный электроприбор нормального женского обихода — фен, щипцы для завивки, — что-нибудь, что он сможет найти на месте, чтобы не оставлять в квартире незнакомых вещей, которые могли бы навести милицию на подозрения. На глаза ему попался вполне подходящий для его черного дела электрический фен. Он положил его поближе и открыл краны. Инна с ужасом следила за его приготовлениями, начиная догадываться, какую смерть он ей готовит, но не в состоянии ему помешать. Струя воды хлестала в ванну, наполнив ее до половины. Убийца включил фен в розетку и повернулся к Инне, собираясь раздеть ее и бросить в ванну, как вдруг за спиной у него раздался яростный крик.
Муслим резко обернулся. В дверях ванной стоял тот жалкий псих, о кого он не захотел пачкать руки, но как он изменился! Лицо его было не мертвенно-бледным от страха, как минуту назад, а багровым от ярости, глаза пылали ненавистью, а в руках он держал все тот же злополучный топорик для отбивания мяса.
Муслим вытащил из ножен на поясе большой десантный нож, но не успел им воспользоваться: топорик обрушился на его лицо, разрубив бровь и залив кровью глаза. Муслим, мгновенно ослепший от крови и ярости, ткнул вслепую ножом, но не попал в своего противника, а топорик снова обрушился на его лицо. Бандит яростно вскрикнул — ему было обидно, что его ранил жалкий идиот, но он и мысли не допускал, что тот сможет победить его, убить, помешать ему выполнить приказ Светланы… Сознание его мутнело, мутнело.., ему внезапно захотелось спать, спать…
Топорик опускался на его голову раз за разом, превращая ее в кровавое месиво. Инна с ужасом смотрела на то, что делает ее сын. Она понимала, что он спас себя и ее от смерти, но все равно ей было страшно смотреть на него сейчас — багрового от ярости, наносящего удар за ударом по уже безжизненному телу. Постепенно поворачивая кисти связанных рук, Инна смогла освободить руки от веревок. Павлик наконец прекратил свою ужасную работу — вряд ли он понял, что его противник мертв, скорее всего, просто устал.
Он выронил из рук окровавленный топорик, бессильно опустил руки и по-детски, навзрыд, заплакал.
Инна смотрела на него снова с привычной жалостью — это опять был ее Павлик, несчастный обиженный ребенок, тот самый Павлик, кого она по утрам водила в детский сад, в морозы до глаз обматывая теплым шарфом, Павлик, которого она учила читать и писать, с которым выводила в первом классе длинные ряды аккуратных палочек, Павлик, которого она собирала на школьный выпускной вечер. Сейчас он стоял перед ней — несчастный, искореженный войной, больной, плачущий человек с окровавленными руками, в залитой чужой кровью одежде… Кто сделал его таким? Кто виноват в его искалеченной судьбе?
