— Где труп? — прямо спросил Петельников.
— А никто не знает, кроме убивца, — опять пояснила низенькая старушка, которая сумела оттеснить вторую, массивную.
— Как звать погибшего?
У Леденцова в руках появился блокнот.
— Василий Васильевич.
— Фамилия?
— Нету у него фамилии.
— Василий Васильевич да Василий Васильевич, — встряла-таки вторая.
— Где его комната?
— А он жил на кухне.
— Почему на кухне?
— Спит себе на подстилке…
Леденцов опустил блокнот и ухмыльнулся. И хотя бледное лицо Петельникова никогда не краснело, он почувствовал на нём злобный жар, который стянул щёки старшего инспектора какой-то сухостью.
— Товарищ Леденцов! Составьте протокол о ложном вызове и привлеките гражданок к административной ответственности. Кстати, где участковый инспектор?
— Как так привлечь? — удивилась маленькая, главная тут.
— Так! — отчеканил Петельников. — За собачий вызов.
— Василий Васильевич не собака, а котик.
— Тем более!
Вторая старушка подкатилась к Петельникову, как громадный шар, обдав его запахом лука и вроде бы гречневой каши:
— Да этот нехристь не убил Васю, а продал. Воров-то вы ловите?
— Ловим, когда украдена материальная ценность. А ваш кот ничего не стоит.
— Как не стоит? — обомлела она.
— Бабушка, — набрался терпения Петельников, — похищенная вещь должна быть оценена в рублях, а ваш кот…
— Пятьдесят рублев, — гордо произнесла старуха.
Леденцов хихикнул. Петельников слегка подвинулся к выходу: чёрт с ними, с этими бабками и с их котом. Но маленькая старушка оказалась сзади и дёрнула Петельникова за пиджак:
— Ему ничего и не будет?
— Кому?
Она кивнула на закрытую дверь.
— Как его фамилия?
— Литровник, Гришка Литровник.
Леденцов опять засмеялся.
— Вот он смеётся, рыжий молодой человек, а нам от Гришки житья нет. На днях сожрал весь студень. Ночами пугает нас зубовным скрежетом. Водку льёт в себя, как в решето. У него и счас стоит на тумбе охолодевшая яичница да пустая бутылка от четвертинки водки.
— Откуда знаете? — заинтересовался Леденцов.
— А через скрытую камеру. — Она поджала губы и мельком глянула на замочную скважину.
Теперь пиджак дёрнули спереди. Петельников повернулся к солидной.
— Товарищ сотрудник, может, Вася и не стоит пятидесяти целковых, да кот-то очень душевный. В туалет человеческий ходит. Картофельное пюре уважает. Гришку-то Литровника терпеть не мог. Фырчит, как от собачьего образа. Мягонький, бочком трётся… Мы и живём-то одной семьёй: я, Мария да Василий. Без него-то зачахнем. Найди котика, соколик, а?
Одна маленькая, вторая толстенькая… Теперь Петельников глянул в их лица.
У маленькой среди мелких, как песчаная зыбь, морщин смотрелись чёрные провалившиеся глаза, тонкий нос и тонкие подвижные губы. Она как бы двигалась на месте, переступая ногами, шмыгая носом и шевеля губами.
У полной старушки всё было полным: наикруглейшее лицо, круглые глаза, округлый нос… Седые волосы, остатки седых волос, тонко застилали шар головы. Ей бы старинный чепчик. Тогда бы она походила на ту бабушку, у которой была внучка Красная Шапочка. А если не внучка, а внук? Не Красная Шапочка, а, скажем, инспектор уголовного розыска? Приходил бы он домой поздно, усталый, грязный, а она бы сидела на тахте в чепчике, подавала бы ему чистую рубашку, и свежую газету, и гречневую кашу с луком. Ну, и кот Василий…
— Леденцов, отыщешь кота? — спросил, а не приказал Петельников.
— Не могу, товарищ капитан.
— Почему?
— В отделе засмеют.
Старушки молчали, понимая, что работники милиции принимают решение. Полная скрестила руки на объёмном животе. Вторая, юркая Мария, стояла тихо, сдерживалась, шевеля губами.
— В Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек, — на всякий случай уведомил Леденцов.
— Гады, — отозвался его начальник.
— Кто? — не понял Леденцов.
— Монополисты, — буркнул Петельников и спросил у старух: — Приметы у кота есть?
— Серенький, в тигриную полоску, с аккуратным хвостиком…
— Не худой и не дюжий, а так посреди…
— Я спрашиваю про особые приметы.
— Есть, — твёрдо ответила ртутноподвижная Мария. — Нечеловеческая сообразительность.
— И особливая душевность, — добавила та, которая почему-то не носила чепчика.
Из дневника следователя.
Возьмём человека, у которого ничего нет, поэтому он заботится о пище, одежде и жилье. Но вот у него появился хлеб, комната и костюм. Он уже думает о мясе, квартире и телевизоре. Потом он хлопочет о коньяке и коврах. Потом об импортном унитазе, автомобиле и даче. Потом… А потом у него всплывает тихая и едкая мысль: «А зачем?» Есть ковёр, стало два, а зачем третий? Вот тогда он и начинает задумываться о смысле жизни. Эти думы — не от достатка ли? Нагому и голодному не до смыслов.
Тогда я рановато задумался, ибо у меня нет машины и всего один ковёр, который мне приходится выбивать.
Когда-то ювелирные магазины походили на музеи: безлюдье, тишина, благоговейные взоры, обращённые на драгоценности, которые подсвеченно мерцали за стеклом, как редкие экспонаты. Но страна богатела. Теперь не было безлюдья, — за обручальными кольцами стояла очередь. Исчезла тишина, — у прилавка с янтарём вечно хихикали девушки. И не заволакивались благоговением взоры, — нынче золотом никого не удивишь.
Вера Михайловна прошлась по узкому заприлавочному коридорчику и стала в его конце, оглядывая простор стекла, света и полированного дерева. Стоишь ты посреди каменного блеска… Да что там блеска — посреди бриллиантового сияния стояла она тихо и одиноко, как заброшенная. Страна разбогатела, но не настолько, чтобы за бриллиантами копились очереди.
В этот тихий отдел её перевели из-за больного сердца. Она согласилась, хотя от безделья скучала, путалась в этих каратах, товар свой не чувствовала и тайно ждала, что её сократят. Слишком накладно держать человека ради одной продажи в месяц.
Людочка из отдела бижутерии, такая же яркая, как и её синтетические броши и кулоны, пролетела узкий коридорчик и заговорила стремительно и туманно:
— Вера Михайловна, концерт по заявкам. Будете?
Лишь после третьего вопроса прояснилось, что корреспондент радио собирает пожелания для концерта по заявкам работников торговли.
— Заказывайте для себя, — отмахнулась Вера Михайловна.
— Вы старейший работник, у нас одна эстрада, закажите классику.
У них одна эстрада… Был у Веры Михайловны заветный романс, который почти не исполнялся и который бередил в ней то, что должно лежать в душе тихо и нетронуто до конца жизни. Закажешь, да ведь могут высмеять.
— Я старинные романсы люблю.
— Ха, любой.
— Тогда вот этот… «Не уезжай ты, мой голубчик».
— Не уезжай ты, мой… кто?
— Голубчик.
Людочка молча блестела модными очками и чешскими бусами. Видимо, хотела переспросить. А может быть, рассмеяться.
— Я запишу, — сказала она, доставая блокнотик из синего фирменного халата.
— Чего ж тут записывать…
Несусветные названия эстрадных ансамблей, невероятные названия дисков, непроизносимые названия заграничных мелодий и песен она, наверное, запоминала без блокнота. А вот слова романса не могла. Ведь так просто и хорошо: не уезжай ты, мой голубчик. Может быть, и передадут.
Вера Михайловна как-то необязательно поднялась и подошла к двум покупателям, — у прилавка остановились парень и девушка. Нет, не покупатели. Молодые, весёлые, беззаботные… Прельстил, как сорок, яркий блеск.
— Скажите, пожалуйста, у меня галлюцинации или этот перстень действительно стоит двенадцать тысяч? — с вежливой иронией спросил парень.
— У вас не галлюцинация, — улыбнулась Вера Михайловна.
— Я подарю его тебе, — сказал он девушке.
— Когда? — радостно удивилась она.
— Когда стану знаменитым.
— А когда ты станешь знаменитым?
— Так скоро, что этот перстень ещё не успеют купить.
— Стоит ли из-за камня становиться знаменитым? — улыбнулась Вера Михайловна.
Что в нём? Блеск? Так у Людочки чешское стекло блестит ярче. Крепость? Зачем же она перстню — чай, не кувалда. Редкость? Да мало ли что редко на земле. Вот любовь душевная реже алмазов встречается…
У прилавка остановилась видная женщина в светлом плаще и широкой бордовой шляпе. Вера Михайловна уже как-то видела её здесь, у бриллиантов.
— Покажите мне, пожалуйста, этот перстень.
Голос крепкий, густой, повелительный. Наверное, жена дипломата или полярника. Духи недешёвые, редкие. И перстень смотрит тот, двенадцатитысячный. Покупательница.
Дама примерила его, полюбовалась игрой света на его гранях и неуверенно вернула, о чём-то раздумывая. Видимо, решалась. Конечно, таких денег в кармане с собой не носят.
