-Прилягте, коллега, отдохните! - сказал ей седой Тафик.
-Ничего, доктор, ничего, не беспокойтесь.
-Вы беспощадны к себе, коллега. Вы ведь отлично знаете, что вам сейчас следует набираться сил.
-Ах, доктор!... Я отлично знаю, что мне сейчас надо быть не в вашем Трабзоне, а в своей родной Москве, на аэродроме, пересаживаться на самолет, улетающий в Белоруссию. Но я попала сюда.
-Коллега, извините, я должен вам напомнить, что в ваших жилах течет обедненная кровь. Её стало меньше на целых пятьсот граммов.
"Книжный язык у этого Тафика, - машинально подумала Ангелина Ефимовна. - Отвык от живого, разговорного. Когда и как он попал сюда, в Трабзон, к черту на кулички?"
-Прилягте, коллега! - настаивал Тафик. - Прошу вас.
-Спасибо. Я хорошо себя чувствую.
-Не может быть! Это противоестественно.
-Уверяю вас. Твердо стою на ногах. Голова не кружится, не тошнит. Словом, всё в порядке... Скажите, доктор, откуда вы так хорошо знаете русский?
-Когда-то, на заре туманной юности, я жил в Баку. Увдекался поэзией Лермонтова. Сам писал стихи. Поэт из меня, как видите, не вышел. - И он умолк, приласкав русскую женщину взглядом своих огромных печальных глаз, и продолжал операцию.
Вано сидел под присмотром жандарма в коридоре, перед операционной.
Прошло два часа с момента гибели Тани.
Саша Филиппов открыл глаза и слабым голосом попросил пить. Смерть от него отступала.
Положили на стол, залитый ярким светом, и Джемала Петриашвили. Обрабатывая его рану, турецкий хирург Тафик качал головой и говорил по-русски - для одной Ангелины Ефимовны:
-Не нравится мне эта рваная дыра. Коварная. Снаружи вроде бы ничего опасного, а внутри... Боюсь, что поврежден позвоночник. Придется этому красивому грузину несколько месяцев пролежать в постели. Ходить начнет не сразу. С палочкой или, на худой конец, с костылями.
Сделав своё дело, отправив раненых в палату, внимательно посмотрел на советского врача.
-Ну вот и всё!... У вас есть ко мне вопросы, претензии?
-Никаких. Спасибо. Я восхищаюсь вашими руками.
Он печально улыбнулся:
-До этого ли вам сейчас, коллега!
-Куда денешься от своей профессии! До последней своей минуты останусь врачом. И, умирая, наверное, буду привычными словами констатировать, что со мной происходит.
-Ну до этого, слава богу, вам ещё далеко. В Батуми вы были на курорте?
-Да. Отдыхала в санатории "Зелёный мыс".
-Зелёный мыс... Дивное место. Был я когда-то там. И никогда не буду еще раз. - Он глубоко вздохнул. - Вас не смущает, коллега, что я разговариваю во время операции? Знаете, привык. Когда молчу, работа не ладится. Слова придают уверенность и точность рукам. Я человек старый, верю в приметы и суеверия. - Он засмеялся.
Саша Филиппов чуть зашевелился, открыл глаза и сейчас же снова зажмурился. Щеки его немного порозовели. На губах пропала мертвенная синева. Мягче и теплее стали черты лица, отрешенные от мира сего каких-нибудь полчаса назад. Стало отчетливо видно, что лицо его еще далеко не старое.
Весь турецкий медперсонал вздохнул с облегчением. Седой и суровый доктор Тафик взглянул на Ангелину Ефимовну с улыбкой.
-Коллега, ваш кровный крестник вернулся с того света. Живет! И будет жить! Вы с блеском выполнили свой долг врача. И я считаю себя обязанным сказать вам об этом. Все мои товарищи преклоняются перед вашим мужеством. Позвольте узнать ваше имя.
Она назвала себя.
-Счастливого вам возвращения на родину, Ангелина Ефимовна! Мы, трабзонцы, просим извинить нас, что это случилось в нашем городе. Мы всей душой на вашей стороне. И весь город за вас. И вы в этом убедитесь. Турки - трудолюбивые, мирные люди. Турки, я имею в виду народ, уважают своих соседей, особенно советских.
Он подал Славиной сухую, костистую, но ещё сильную руку.
-До свидания. Наша машина доставит вас в гостиницу, в которой остановились ваши соотечественники.
-Нет, Тафик, я пока не собираюсь покидать госпиталь. Я просила полковника жандармерии, или как он у вас называется, доставить сюда с аэродрома тело убитой стюардессы.
Хирург склонил голову:
-Доставили. Судебно-медицинская экспертиза уже в морге... простите, в анатомическом театре. Сейчас будем вскрывать.
-Я хочу присутствовать и при вскрытии расстрелянной бандитами девушки.
Слово "расстрелянной" она выговорила так, что доктор Тафик вздрогнул.
-Пожалуйста, присутствуйте, но... боюсь, что это окончательно лишит вас сил.
-Ничего, выдержу!
Человек, попавший в трагическое положение, как правило, видит, думает, чувствует обостреннее, чем в обычное время, в обычной обстановке. На живую Таню, поднимаясь в Батуми по трапу в самолет, Ангелина Ефимовна едва обратила внимание. Взглянула на неё женскими глазами, удивилась про себя её красоте и - мимо. Через минуту уже не помнила её. Теперь же она стала для неё любимой сестрой, дочерью, другом, незабываемой Таней, Танюшей. Сердце её разрывалось от боли, от жалости к этой бесстрашной девочке с тоненькой талией, с хорошо развитыми загорелыми плечами, с длинными мускулистыми и сильными ногами спортсменки-бегуньи.
Увы, так нередко бывает. На смертном одре, на гранитном пьедестале, одетый в бронзу, человек кажется нам более величественным, чем при жизни.
Ангелина Ефимовна неотрывно наблюдала за тем, как умело, быстро и деликатно работали её турецкие коллеги. Ни во что не вмешивалась. Молчала.
Тафик внимательно рассматривал пулю, извлечённую из тела убитой. Назвал её калибр, систему оружия, из которого была она выпущена, как и куда вошла и в какой части правого бедра застряла.
Мужчина в белом халате бойко, всеми пальцами, выстукивал на пишущей машинке протокольные фразы.
Сиял никель хирургических инструментов. Отрывисто переговаривались эксперты. Стучала машинка. Лилась вода из шлангов.
Тафик диктовал сначала по-турецки, потом по-русски - для Ангелины Ефимовны:
-Вторая пуля вошла через правое плечо, со стороны спины, через правую подмышечную область, через грудную клетку. И вышла слева, на уровне шестого ребра, повредив сосудистый пучок правого легкого, аорту и сосудистый пучок левого легкого. Смерть последовала мгновенно.
Три часа работали эксперты. И все три часа Ермаков шагал по длинному сырому, без окон, освещенному одной маленькой лампочкой коридору. Жандарм сидел на табурете у двери, а он метался. Не видел, что и как делают за толстой беленой стеной, но ясно себе всё представлял. Все, все. И это было ужасно.
Еще сегодня утром он сидел с ней на берегу моря, смотрел в её чистые, бездонно-голубые глаза, видел, как шевелились её влажные, чуть пухлые губы, как билась жилка на виске, как светились её волосы, слышал её певучий ласковый голос. А сейчас...
Не дожила и до двадцати. Не испытала всех радостей, выпадающих на долю людей. Не повидала многого в жизни. Не познала до конца любовь. Не стала женой, матерью. А так любила жизнь, так хорошо жила, так боролась за неё! И долго, долго собиралась жить.
И в страшно сне не могло присниться Тане, что она погибнет на целом и невредимом Ан-24, в цветущий субтропический полдень, между небом, землёй и морем. От двух бандитских пуль. И, уже мертвая, будет лететь и лететь. Приземлится в турецком Трабзоне.
Гудели, гремели, грохали о бетон тяжелые башмаки Ермакова. Жандарм сидел и курил сигарету за сигаретой.
В сводчатом коридоре показалась Ангелина Ефимовна. Ермаков бросился к ней так, будто еще была какая-нибудь надежда, требовательно спросил:
-Ну что?
Она держала его дрожащую горячую руку в своей и скупо, щадя его, рассказывала, что там выяснилось. Он молча слушал.
-Теперь мы можем присоединиться к остальным, - сказала она другим голосом. - Наши разместились в городе, в отеле "Кальфа". Поехали! Госпиталь нам даёт машину.
