-Я никуда не поеду. Останусь здесь.
-Вы с ума сошли. Вспомните, где находитесь!
-Останусь. Не могу же я бросить её здесь одну.
-Да вы и в самом деле начали заговариваться. Дорогой, милый Вано! Возьмите себя в руки. Ни вы, ни я и никто уже не может ей помочь.
-Да-да! - сейчас же подхватил он. - Опоздал! Готов был отдать за неё жизнь - и не сумел. Не прощу себе этого никогда. Я ведь мог отвести от неё руку убийцы.
-Ничего не понимаю. О чем вы говорите? Могли отвести руку убийцы?... Разве вы знали, что готовится нападение?
-Должен был знать. Должен был догадаться, почувствовать.
-Вы слишком к себе требовательны.
-Нет, я мало требовал от себя. Такого человека потерял!
-Вы её давно знали?
-Всю жизнь. И всю жизнь буду знать, видеть её, чувствовать, разговаривать с ней.
-Нет такого горя, которое могло бы затмить жизнь. Вы еще молоды. Вам предстоит долгая жизнь. - Она обхватила его за плечи. - Пошли! Вы не имеете права здесь оставаться. Будьте благоразумны.
Хлопнула входная, наружная, дверь, и в коридор вбежал инспектор в штатском. Ермаков запомнил его ещё на летном поле Трабзонского аэродрома. Смуглое до черноты лицо, сросшиеся брови, узкий лоб с наползающими на него жесткими угольно-черными волосами. Белый воротничок. Легкая, из рисовой соломы, шляпа. Толстое, с синим камнем кольцо на волосатом пальце. Инспектор снял шляпу, вежливо поклонился.
-А я за вами приехал, господа.
-Спасибо, - ответил ему Ермаков. - Мы сами доберемся до гостиницы. На машине госпиталя.
-Нет, я приглашаю вас не в гостиницу... в полицию.
-В полицию? Нас?! - переспросил Ермаков и ударил себя в грудь кулаком. - Вы, наверное, ошиблись, господин инспектор? Нам там нечего делать. Приглашайте налетчиков, убийц.
Инспектор растерянно повертел в руке шляпу, переглянулся с жандармом в форме и сказал повышенным голосом:
-Я настаиваю, господа!...
Ермаков ответил ему резко:
-Какое же это приглашение, если настаиваете?
На пороге морга, с зажженной сигаретой во рту, стоял седоголовый хирург Тафик. Он с удивлением смотрел то на инспектора, то на Ермакова, то на Ангелину Ефимовну.
-В чем дело, коллега?
-Нас тащат в полицию.
-Зачем?
Лицо Тафика покраснело, губы затряслись. Быстро подойдя к инспектору, он что-то стал говорить ему. Тот вполголоса отвечал.
Тафик вернулся к Вано и Ангелине Ефимовне и сказал:
-Придется вам поехать в полицию. Ничего не поделаешь, таков здешний закон.
Ангелина Ефимовна вспылила:
-Бесчеловечный закон! Мы еле держимся на ногах. Нам необходимо прийти в себя после всего, что случилось. Неужели господа из полиции этого не понимают?
Доктор Тафик закурил новую сигарету и молчал. Ермаков перевёл для полицейского слова Ангелины Ефимовны. По-русски, для неё, он добавил:
-Они всё прекрасно понимают. Наше состояние их вполне устраивает.
-Я не поеду в полицию. Не я стреляла в стюардессу, в пилотов, в пассажиров. Пусть допрашивают убийц.
Ермаков перевёл инспектору всё, что сказала Ангелина Ефимовна. Тот был неумолим:
-Мне приказано доставить вас в полицию. Мы вас не арестовываем. Мы желаем получить свидетельские показания.
-Какие? - спросил Ермаков.
-Турецкие власти должны знать, что вам известно о нападении на ваш пассажирский самолет.
В разговор вмешался Тафик. Он сказал по-русски:
-Коллега, я вам советую поехать в полицию и дать подробные показания. Другого выхода нет. И чем скорее вы это сделаете, тем будет лучше для вас. До свидания.
И с этими словами, бросив недокуренную сигарету в урну, он скрылся за железной дверью морга.
Ни Ангелине Ефимовне, ни Ермакову никогда в жизни не приходилось бывать в полицейском участке. И вот пришлось. За столом сидел угрюмый сутулый полицейский в чине капитана. Перед ним лежала пачка советских денег и американских долларов, отобранных, очевидно, у Суканкасов. Тут же были стреляные пистолетные гильзы. Оружия бандитов почему-то не было.
Допрос был нудным, долгим. Следователь дотошно выспрашивал, где, когда, при каких обстоятельствах было совершенно нападение на Ан-24, кто, откуда и как стрелял. На последний вопрос он особенно напирал. Ермаков и Ангелина Ефимовна ему обстоятельно ответили. Но он снова и снова повторял: где? когда? как? Ермаков и Славина еще и еще раз, для секретаря-машинистви и в микрофон магнитофона, повторили, что нападение было совершенно пятнадцатого октября, в двенадцать сорок по московскому времени, в воздушном пространстве СССР, на траверзе города Кобулетти. Стреляли только налетчики.
Одного допроса оказалось мало. Повезли еще куда-то. Ввели в белую, без окон, пустую комнату, приставили жандарма и запретили между собой разговаривать.
-Как здесь душно, - сказала Ангелина Ефимовна.
И жандарм - не тот, который был в госпитале, новый - сейчас же закричал на неё:
-Олмаз! Нылза гаварит! Молчок надо! Пожалста.
Второй допрос вел уже полковник. Допрашивал каждого в отдельности. И добивался того же, что и капитан: где? когда? как? кто?
Миновало более шести часов после того, как погибла Таня. А её мать Галина Ивановна, русоволосая, круглолицая, красивая женщина лет сорока, до сих пор не знала, какая участь постигла её любимую Таню. Она все еще получала и будет получать письма, написанные рукой дочери. Сегодня, пятнадцатого октября, пришло письмо, которое было послано в первых числах октября. В нем Таня сообщала, что нежданно-негаданно заболела гриппом. "Валяюсь в постели, - писала она. - Злюсь на свою беспомощность. Ничего не могу делать. Ужасно тоскую по тебе, мамочка, реву, как теленок, и чувствую себя маленькой-маленькой... Одна я, совсем одна во всем доме. Мама, мамочка, где ты пропадаешь? Не могу без тебя. Умру, если сейчас же не приедешь..."
Галина Ивановна прочитала письмо, заплакала и сразу стала писать ответ:
"Доченька, солнышко! Никуда я не пропала. День и ночь с тобой. Всегда. Прямо бы сейчас полетела к тебе, родненькая, если бы имела крылья. Дура я. Рано выпустила тебя из материнского гнезда. Ещё бы хотя год надо было тебе пожить под моим присмотром".
На крылечке дома послышались тяжелые мужские шаги, кто-то бесцеремонно застучал палкой в дверь. Галина Ивановна бросила писать, выскочила в сени и увидела поселкового почтальона в длинном, набухшем от дождя плаще с поднятым капюшоном. Сердце матери упало. Руки задрожали. Лицо стало как снег. Парень поспешил успокоить её:
-Добрый день, тетя. Вам срочный телефонный вызов из Сухуми.
-Из Сухуми?! - воскликнула Галина Ивановна, и её печальное, заплаканное лицо засияло от радости. - Таня!... Выздоровела! Бегу, сынок, бегу, одна нога-там, другая-здесь.
Кое-как оделась, всунула босые ноги в резиновые сапоги и понеслась на почту. Зря торопилась. Долго пришлось ждать звонка из Сухуми. Снова запечалилась, затосковала мать. Наконец телефонистка сказала ей: "Говорите, Сухуми на линии!"
Схватила трубку двумя руками, побледнела, покраснела и, не помня себя, не видя никого, ничего не слыша, закричала:
-Здравствуй, доченька! Хорошо, что позвонила! Я вся извелась после твоего письма! С выздоровлением! Что?... Это не ты? А кто, кто говорит? Вот тебе раз!... Какая подруга?... Дуня? А где же Таня? Что с ней? Почему не пришла?
Губы матери леденели. Она не могла выговорить ни слова. Молчала. С ужасом слушала. С ужасом вопрошала:
-Срочно вылетать в Сухуми?... Зачем?... Что случилось? Тане плохо? Очень даже плохо?... Алло! Сухуми! Алло! Где же ты, Дуня? Скажи еще хоть слово!... Ну?...
Уронила трубку. Прислонилась к стене ни жива ни мертва.
-Вот тебе и грипп! Да что же это?... Да как же?... Ах, доченька! Тебе плохо, а я за тыщу верст от тебя! Что же делать?
Галина Ивановна на минутку заглянула домой, переоделась, взяла деньги, паспорт, сказала домашним, что уезжает к Тане, и побежала на автобусную остановку. На её беду, машина где-то застряла на размытой дороге, и когда придет, неизвестно. Надо было что-то придумать. Вспомнила одного доброго старого человека, Егорыча, и его лошадку. Бросилась к нему. Не отказал. Быстро запряг и поехал. Увы, не довёз куда надо.
