Только, если можно, давай еще выпьем. Я не могу так…
Ее всю трясло от волнения и ненависти.
— Да что с тобой, Наташа? Что с тобой?
— Дай чего-нибудь выпить, ради бога, сигарету дай…
— Сейчас погляжу. На тебе пока сигарету…
Наташа затянулась сигаретой и закашлялась. Марина сходила на кухню и принесла бутылку водки.
— Ты знаешь, ничего больше нет. Ни вина, ни пива.
Только вот эта гадость. Купили на Восьмое марта, а вот как получилось родители в командировке, а мне репетировать пришлось в праздник — сегодня наш мастер в Париж улетел, вчера решил с нами поработать…
— Давай водку, мне все равно. Может быть, и лучше — крепче ударит.
— А зачем тебе? — засмеялась Марина.
— Надо. Сейчас узнаешь.
— Ну, давай! Гулять так гулять.
Их беседу то и дело прерывали телефонные звонки, но Марина быстро обрывала разговор и клала трубку.
Однако очередной разговор оказался довольно долгим. Марина с телефонной трубкой вышла в соседнюю комнату и что-то кому-то доказывала. Наташа осталась одна, курила. Ненависть к Николаю переполняла ее, стучало в висках, кулаки сжимались сами собой. Она ходила по комнате, машинально смотрела на диковины и картины и думала о своем. Из соседней комнаты раздавались довольно резкие выражения Марины.
— И передайте ему вот что! — громко крикнула она. — Я вашего сыночка знать не желаю. И все! И не звоните больше мне! Все!
Она, красная от волнения, выскочила из соседней комнаты и нервно закурила.
— Это его папаша! Уговаривает меня снова сойтись со Стасиком. Золотые горы сулит — квартиру, говорит, нам купит, на лето путевки в любое место. Представляешь — покупает меня. А все дело-то в чем — на иглу он сел, и только я якобы могу его с нее снять!
Я чувствовала… Он всегда был склонен к чему-то такому. И чем я теперь ему смогу помочь? Даже если бы хотела… А я не хочу. Он мне отвратителен, понимаешь? Ты представляешь, он спал со мной, говорил мне ласковые слова, а на следующий день трахался с какими-то бабами. А я ему верила! Когда я его в буквальном смысле с бабы сняла, на него было жалко глядеть. Сколько он после этого ко мне ходил, умолял — понимаешь, я не могу преодолеть себя. Мне даже его жалко, но он мне отвратителен. Ты меня понимаешь, Наташа?
— В каком-то смысле. Я не была замужем. Я жила с одним парнем. Но я совсем не любила его. Он был бандит. Его убили.
— Что ты говоришь?! Интересно как! Настоящий бандит?
— Абсолютно настоящий. Деньги у него не переводились. Он бы, наверное, мне замуж предложил, если бы не погиб. Мне казалось, он меня любил. Но я-то его совсем не любила, сейчас я это понимаю. Боялась, уважала даже, может быть, за ежедневный риск, но не любила. А теперь у меня совсем другой парень — полная противоположность. Тот пальцем боится до меня дотронуться. Такой вежливый…
— И ты любишь его?
— Не знаю. Может быть. Я пока не знаю. Марина…
— Что?
— Давай выпьем, меня что-то всю трясет.
— Ну давай. Сейчас под водку закуску какую-нибудь соображу. У меня вообще-то нет ничего, некогда готовить. Но какая-то колбаса была и банка шпрот.
И хлеб черный я позавчера покупала, должен быть.
— Да не надо никакой закуски. Запьем вот соком.
— Ну уж нет. Последствия будут ужасны. Доверься моему опыту.
Марина принесла колбасу и шпроты, порезала черствый хлеб. Подала маленькие рюмочки.
Они выпили ледяной водки, закусили хлебом со шпротами, и Наташа расслабилась совершенно. Она рассказала Марине о своих отношениях с Николаем.
Марина слушала, вытаращив глаза и сжав кулаки.
— Сволочь, вот сволочь, вот паскуда! — процедила она сквозь зубы, когда Наташа закончила и уставилась куда-то отрешенным взглядом. — Его же убить надо!
Просто убить! Такие люди вообще не должны существовать. Как ты там живешь? Да тебе нужно уйти из этой квартиры. Немедленно!
— Но куда же я уйду, Марина? На вокзал?
— Куда угодно! Хоть у меня живи!
Наташа рассмеялась.
— Как у тебя все просто!
— Но так жить нельзя! Матери почему не расскажешь?
— А что это изменит? Еще хуже станет. Что она может, измученная женщина? Она боится Николая как огня. Он с ней не церемонится. Что не по нему, так может стукнуть…
— Он что, бьет ее?
— Конечно. В последнее время редко. Она ему ни в чем не перечит. А раньше частенько. Когда я маленькая была. Бил кулаком в лицо. Она летела в другой угол комнаты. А я на все это глядела. Как у меня тогда билось сердце, боялась, что выпрыгнет.
— И никто никогда за нее не заступился?
— Да ты что? И кому? Я попробовала, когда стала постарше, так он мне такую пощечину залепил, несколько дней щека горела. Он страшный, понимаешь?
В нем какая-то сила, непробиваемый он. Он, словно танк, прет вперед, и все. Один раз, помню, сбил маму с ног и ботинками дубасил ее на полу. Она визжит, корчится, а я сижу на диване и боюсь шелохнуться.
Животный страх, понимаешь? Полностью все парализовано. Потом, вечером, ночью, думала, убить надо было, взять что-нибудь тяжелое и убить. Но в тот момент ничего не могла. Он каким-то гипнотическим влиянием обладает — от его глаз хочется под землю провалиться. Ему бы куда-нибудь в концлагерь, надсмотрщиком, вот его призвание. Что там мертвые туши рубить? Ему бы живых людей на части разрубать, тогда бы он был доволен.
— Таких много было в лагерях, — задумчиво проговорила Марина. — Дед рассказывал. Всегда, правда, смеялся над ними, все в шутку умел превратить. Но били его там совсем не шутейно, это я знаю.
— Вот такие, как он, и били. Для них это главное — бить, крушить, поганить все хорошее, что есть. И все под видом порядка. Главное, чтобы все было тихо, шито-крыто.
Они выпили еще, потом еще. Пили, курили и не очень-то пьянели. Тяжелый разговор отрезвлял их.
— Чего же тебе посоветовать, Наташа, ума не приложу, — сказала Марина. — Жизнь такие вопросы ставит, на которые ответа не найдешь. Замуж бы тебе, конечно, за хорошего парня. А почему бы тебе за этого твоего Виталика не выйти?
— Во-первых, он мне не предлагал еще. Но, наверное, предложит, я почти уверена. А во-вторых, этот Николай грозит рассказать ему про наши с ним отношения, если я не буду с ним жить. Ты представляешь, что будет, если он ему все это расскажет. Я поначалу думала, что Вера Александровна, соседка наша, бабушка его, все ему рассказала. Но тогда у нас с Виталиком не такие отношения были, мне не так было страшно.
А оказывается, она ни о чем не рассказывала. Да и о чем она могла рассказать? О своих подозрениях разве что. А этот-то распишет в подробностях, он это умеет, язык у него такой грязный, я в жизни подобного ни от кого не слышала. И теперь, когда у нас с Виталиком завязались такие чудесные отношения… он меня считает чуть ли не святой, героиней какой-то сказки.
А этот такое про меня порасскажет, такая будет сказка…
Она обхватила голову руками.
— Ой, не знаю, Марина, дорогая, что мне делать.
Так мы хорошо с тобой посидели, а как вспомнила про все это, и снова жить не хочется! Сплошной тупик, куда ни поверни.
— Да все образуется, Наташа. Все образуется, — обняла ее за плечи Марина. От этого ее участия Наташе стало так грустно, что она не удержалась и заплакала.
— Да ты что? Что ты? Успокойся…
— Ты понимаешь, — сквозь рыдания говорила Наташа, — я никогда не видела ни тепла, ни ласки, ни участия с тех пор, как погиб отец. Мать холодная, озабоченная, а потом еще и этот… Вся жизнь до встречи с Виталиком, в общем-то, сплошной мрак. Теперь-то я это хорошо понимаю. Я вот послушала про твою семью и поняла, в каком кошмаре прожила почти всю жизнь. Поначалу я с матерью пыталась говорить, делиться с ней своими печалями, но она словно стену между нами выстроила. Одно отвечала: «Да брось ты, Наташка, не строй из себя…» Или: «Глупости все это, главное — живем хорошо, ни в чем не нуждаемся».
Про Николая вообще избегала говорить. Так, иногда, поколотит он ее, она умоется, приведет себя в порядок и скажет, когда его нет: «Ничего страшного. Зато в доме все есть. Если бы не он, как бы мы жили?» Со всем смирилась. Он-то поначалу на меня, как на пустое место, смотрел, словно на кошку или собаку.
Живет, и ладно, кормить положено — кормит, одевает. Мог и ремнем отхлестать, так, между прочим, за то, что двойку получила или пришла домой не вовремя.
Без особенной злобы даже. Он так же и родному сыну науку в голову вбивает, еще и покруче, может и кулаком в лицо, чтобы крепче был. Но потом… когда я стала подрастать, совсем по-другому глядеть начал.
Я сначала не понимала этого взгляда — мутного, с поволокой, с кривоватой улыбочкой, ну а потом… Ты знаешь… Так вот я и жила.
— Понятно, — процедила сквозь зубы Марина.
Они разговаривали часов до двух ночи. Потом Марина постелила Наташе на диване в столовой, а сама ушла в свою комнату. Наташе долго не спалось, все происходящее взбудоражило ее. Она думала про эту удивительную встречу, про Маринину семью, ее поражало, как в то же время, в том же городе происходит совершенно другая, параллельная жизнь, до нее со всей очевидностью дошло, как живут она и окружающие ее, поразило, как она могла все это так долго терпеть. Словно пелена спала с ее глаз… Постепенно мысли становились все неяснее, туманнее, и наконец она уснула. Она видела сны, мелькали какие-то лица — то Николай, огромный, черноволосый, со своей мерзкой улыбкой, то они с Мариной, абсолютно одинаковые, в белых платьях, бегущие куда-то по полю и вдруг проваливающиеся в бездонную пропасть… А вот лицо Виталика в очках и его крик: «Наташа! Наташа! А какая из вас Наташа?!» Одна из них летела в пропасть, а другая, оказывается, осталась на поле, и та, которая осталась, не понимает, кто она, и сам Виталик не понимает, кто перед ним. А та, которая осталась, сокрушается, что не у кого спросить, кто она, потому что истину знает только та, которая провалилась в пропасть навсегда. «Кто же я? Кто же я? Марина или Наташа?» — думает оставшаяся на поле девушка и… просыпается в холодном поту.
