– Конечно, – сказал Панчито, – всем скопом. Это уж как водится.
– Ну а вы что?
– А я скинула рубашку и осталась в чем мать родила, – сказала донья Адриана, густо покраснев. Да, так оно и было: скинула рубашку, осталась нагишом. Мгновенный неожиданный взмах обеих рук сорвал ночное одеяние, швырнул его на кровать. А на лице под взъерошенными волосами, над могучей плотью, смутно белевшей в полумраке комнаты, лейтенант увидел не страх, а гнев.
– Совсем голая? – заморгал Литума.
– А потом сказала ему такое, чего он отродясь не слыхивал. Такие непристойности ему и присниться не могли.
– Ну да? – хлопал ресницами пораженный Литума, боясь пропустить хоть слово.
– «Вот, сказала я, вот она я, чего ж ты ждешь, мой козлик, чего медлишь?! – дрожащим от негодования и презрения голосом говорила донья Адриана. Она выпятила грудь, выставила живот, подбоченилась. – Или ты, может, стесняешься? Может, тебе нечем хвастать? Ну ничего, ничего, покажись-ка мне, каков ты есть. Ну давай, приступай, насилуй! Будь мужчиной! Мой муж берет меня по пяти раз за ночь, но он же стар, а ты молод, ты его за пояс заткнешь, верно ведь? Сколько мне от тебя ждать? Шесть? Семь? Ну, совладаешь?»
– Вот это да… – мямлил растерявшийся Литума. – Это вы, вы ему говорили?
«Что вы, что вы… – промямлил лейтенант. – Что с вами, донья Адриана?»
– Я и сама от себя такого не ожидала, – зашептала хозяйка. – Я и сама не знала, откуда и взялись-то у меня такие слова. Видно, господь наш, Спаситель Айабакский вложил их мне в уста. Я ведь в октябре ходила в Айабаку на богомолье, паломничество совершила. Вот он и просветил меня, когда нужда приспела. А лейтенант оторопел в точности как ты сейчас. «Давай, сказала я, давай-ка раздевайся, покажи-ка, сильно ли на тебя природа потратилась. Ну, приступай! Сейчас начну считать твои разы! До восьми доберешься?»
– Что? Что? – заикаясь, выговорил Литума. Щеки его горели, глаза стали как плошки.
«Вы не имеете права издеваться надо мной», – заикаясь, выговорил лейтенант.
– А заикался он потому, что я ему все сказала совсем простыми словами. От злобы моей и от насмешки он вовсе сник. И сейчас еще одурелый ходит, ты же видел.
– Одуреешь тут, – сказал Литума. – Доведись мне все это услышать, я бы и совсем спятил. Ну а он как себя повел?
– Разумеется, он меня не послушался, одежду с себя не скинул, – отвечала хозяйка. – Всю охоту я ему отбила.
«Я пришел не затем, чтобы вы надо мной издевались, – сказал вконец потерявшийся лейтенант. – Донья Адриана».
«Да уж, конечно, не затем! Ты пришел стращать меня своим пистолетом, надругаться надо мной и почувствовать себя мужчиной! Что ж, супермен ты хренов, приступай! Давай, давай! Только учти наперед – на меньше, чем десять раз, я не согласна. Ну, чего ждешь?»
– Вы с ума сошли, – прошептал Литума.
– Да, я с ума сошла, – прошептала донья Адриана. – Однако благодаря этому твой начальничек ничего не добился. И отвалил поджавши хвост. Еще оскорбился, недоделанный!
«Я пришел изъяснить вам свое чистое чувство, а вы обидели меня и унизили, – сказал лейтенант. – Вы унизили и себя, ибо кричали как уличная женщина».
– Погляди-ка, он так и не отошел, – прибавила хозяйка. – Даже жалко его стало.
Она снова заливисто расхохоталась, очень довольная собой и своей находчивостью. Литуму же обуяло теплое, братское чувство к лейтенанту. Еще бы ему не хмуриться – хозяйка оскорбила его мужское достоинство. То-то завопят «непобедимые», когда он расскажет им эту историю. Пожалуй, они сложат в честь доньи Адрианы гимн и сочтут, что она, а не Чунга достойна быть их королевой.
– А еще говорят, во всем виноваты педерасты, – сказал Панчито.
– Да? – облизывая губы, замигал дон Херонимо. – Очень возможно.
– Вполне возможно, – сказал Панчито. – В казармах всегда процветают такого рода дела. А субъекты эти, сами знаете, рано или поздно докатываются до преступлений. Прости, Марисита, что мы завели при тебе этот разговор.
– Ничего, Панчито. Жизнь есть жизнь.
– Очень возможно, – размышлял над услышанным таксист. – А как было дело? Кто с кем жил?
– Никто не верит в самоубийство полковника, – резко сменила тему донья Адриана.
– Слышу, – пробормотал Литума.
– Я и сама не очень-то верю.
– Не верите? – Литума, поднявшись из-за стола, подписал счет за обед. – А я вот в вашу историю поверил, а это менее правдоподобно, чем самоубийство полковника Миндро. Будьте здоровы, донья Адриана.
– Эй, Литума, – позвала она и, когда он вернулся к столу, поглядела на него блестящими плутоватыми глазами и, сильно понизив голос, сказала: – Передай своему лейтенанту, что нынче ночью, пожалуй, дам ему замесить мучицы в моей квашне. Так что пусть сменит гнев на милость.
Она зазывно рассмеялась. Не удержался и полицейский.
«Черт их разберет, этих женщин», – думал он, направляясь к двери. Вдогонку ему долетел голос таксиста:
– Эй, Литума, отчего бы тебе не сказать нам, сколько отслюнили твоему начальнику, чтобы он придумал эту историю с самоубийством?
– Мне не по вкусу такие шутки, – ответил он не поворачиваясь. – А лейтенанту они понравятся еще меньше. Смотри, дон Херонимо, они могут тебе дорого обойтись.
Он услышал, как таксист выругался сквозь зубы, и помедлил на пороге: не вернуться ли? Однако решил не возвращаться. Вышел на раскаленную улицу. Двинулся по обжигающему песку, мимо мальчишек, гонявших тряпичный мяч, – тени их мельтешащим причудливым узором ложились ему под ноги. Он вспотел, рубаха прилипла к лопаткам. Можно ли поверить донье Адриане? Приходится верить. Теперь понятно, почему лейтенант с той ночи как оплеванный. Вот ведь как всерьез его заело. Вокруг такое творится, а он все про толстуху думает. Нельзя так распускаться. Вот и поплатился. Но кто бы мог ждать от доньи Адрианы? Бой-баба. Литума представил себе, как хозяйка в чем мать родила, колебля изобильные телеса, глумится над лейтенантом, а тот, растерявшись, ушам своим не верит. Да кто ж тут не растеряется? Тут уж ни до чего, давай бог ноги. Он засмеялся.
В полиции он обнаружил лейтенанта: тот сидел за своим столом по пояс голый, обливаясь потом. Одной рукой обмахивался, а в другой держал телеграмму, и глаза его за стеклами темных очков скользили по строчкам.
– Самое поганое, что никто не желает верить тому, что полковник застрелил Алисию, а потом покончил с собой, – сказал Литума. – Если бы вы слышали, какую они чушь пороли! И контрабанда, и шпионаж, и рука Эквадора. И даже педерастов приплели. Ну не дураки ли?
– Скверные новости, друг Литума, – сказал лейтенант. – Тебя переводят в департамент Хунин, к черту в зубы. Прибыть следует незамедлительно. Автобус тебе оплатят.
– В Хунин? – переспросил Литума, завороженно глядя на телеграмму. – Меня?
– Меня тоже переводят, только пока не знаю куда. Должно быть, к такой-то матери.
– Это, наверно, далеко, – пробормотал Литума.
– Вот что я тебе скажу, обалдуй ты мой Литума, – с жаром заговорил лейтенант. – Вот хотел ты распутать дело об убийстве Паломино Молеро. Готово, распутал! И что же? В награду тебя посылают в горы, подальше от этого солнышка и от тех, к кому ты привязался. Вот как тебя отблагодарили за беспорочную службу в гражданской гвардии, куда ты имел глупость поступить. Тебя переводят, куда ворон костей не донесет. Стоит мне подумать о тамошней стуже, завыть хочется.
– В лоб их всех драть, – задумчиво промолвил Литума.
Крепкая виноградная водка. (Здесь и далее – прим. перев.)
По-испански Амотапе (Amo, tape) – хозяин, прячьте.
