— Какой вы добрый! Чем и когда отблагодарю я вас за все? — повторял уже неведомо в который раз расчувствовавшийся Страстин.
На другой день действительно с почтовым поездом Курской железной дороги ровно в три часа дня они оба выехали на благодатный юг. Места у них были во втором классе, и дорогою Пузырев старался окружить больного возможным комфортом.
По приезде на место Илья Максимович немедленно побежал искать приличное помещение, не желая жить все время в гостинице.
Он удачно попал, по указаниям местного извозчика из крымских татар, на недурную квартирку со скромной, но приличной обстановкой. Квартирка помещалась в совершенно особом флигельке, состояла из трех комнаток, к ней прилегал небольшой садик, а что касается продовольствования, то хозяева взялись доставлять своим постояльцам обед из двух блюд и ужин из одного за сравнительно добросовестную цену.
Хозяева эти состояли из вполне приличной семьи, поселившейся сюда ради благоприятных климатических условий. Он, то есть глава семьи, что-то писал и куда-то каждый месяц отсылал под заказною бандеролью, взамен чего обыкновенно недели через две им получались по почте книги и денежные повестки почти всегда рублей на двести. Она, то есть хозяйка, была молода, симпатична и всегда улыбалась. По утрам она хлопотала по дому и, видимо, много времени посвящала кухне, а вечером она либо уходила с мужем, либо сидела перед домом рядом с ним и любовалась на море, быстро чернеющее и загадочно шумящее с наступлением ночи.
— Я должен вас предупредить, — сказал ей Пузырев, когда они порешили все остальные вопросы, то есть о деньгах, о пище и т. д., - что мой сожитель — мой друг и что на обязанности моей лежит охранение его от всяких беспокойствий. Вот наши паспорта. Меня зовут Григорием Павловичем Страстиным, а его Ильей Максимовичем Пузыревым. Да, да, я именно об этом вас предупреждаю, чтобы как-нибудь не перепутать, и прошу вас, как лично, так и через прислугу, всегда за всем обращаться исключительно ко мне. Мой бедный больной друг, Илья Максимович Пузырев, должен находиться вне каких бы то ни было забот, и я даже не намерен допускать к нему прислугу, тем более что в его болезненном состоянии так возможна раздражительность. Прошу же всегда и во всем иметь дело исключительно со мною, вашим покорнейшим слугою. Меня зовут Григорием Павловичем Страстиным.
Любарские — фамилия домовладельцев в Ялте, где Пузырев нанял квартиру, — жили своею жизнью и более возвышенными интересами, нежели праздное любопытство о соседях.
Если Пузырев особенно напирал на то, что его фамилия Страстин, то действовал он из осторожности. Эта настойчивость, впрочем, нисколько не удивила молодую хозяйку. Она сочла нужным сказать своему жильцу, что вообще и он, и его больной друг будут во флигеле предоставлены всецело самим себе и что без зова даже горничная никогда не переступит порог их домика.
Пузырев внес ей деньги за месяц вперед и поехал в гостиницу за больным, переселять его во флигель.
Но отныне для тех немногочисленных людей, с которыми и то изредка приходилось иметь дело Пузыреву, он уже не считался Ильею Максимовичем Пузыревым, а был не кем иным, как Григорием Павловичем Страстиным.
Это, конечно, требовалось для задуманного страхового вопроса. Но, само собою разумеется, больной ничего не знал.
Для удачного выполнения преступного плана Пузыреву нужно было поступить именно так. В этом и заключался весь его план. Но в исполнении его встречались некоторые затруднения, вследствие чего он всегда — с момента приезда в Ялту — находился как бы на страже. Малейший, пустяк вызвал бы подозрения…
Так, например, горничная в его отсутствие могла бы зачем-либо сама войти или даже просто понадобиться больному. Неминуемо она назвала бы его по имени-отчеству. Это было бы достаточно для замечания с его стороны, что она ошибается и что не он Илья Максимович, а тот, другой.
И Пузырев решил сразу, с первого же шага, принять необходимые меры к устранению подобного случая.
Он спросил служанку:
— Как тебя зовут, милая?
— Дуняшей.
— Это ты будешь прибирать наши комнаты да одежду нашу чистить и обед нам подавать?
— Я-с, барин. Опричь меня-то и некому-с. Кухарка-то по своей части.
— Вот и отлично. Я только должен тебя об одном предупредить: и меня, и товарища моего ты никогда по имени-отчеству не называй, а зови всегда «барином». Понимаешь?
— Понимаю, барин.
— Ну да, вот так, а то мы с ним этого терпеть не можем. Затем имей в виду еще, чтобы ни за чем, ни за малостью, ни за серьезным, никогда к нему не обращаться. Всегда со всем, что понадобится, приходи прямехонько ко мне. Письмо ли придет, что бы там ни было, все ко мне. Поняла?
— Поняла-с, барин. Мне и барыня моя так же наказывала, потому, говорит, они у вас товарищ очень расстроены, и опять-таки болезнь такая…
— Ну, вот и хорошо. Помни это, а я за хорошую, исправную службу никогда тебя не забуду. И вот тебе даже для началу рублевка…
— Благодарю вас, барин. Буду стараться. Надеюсь, останетесь довольны.
А больной с дороги действительно был очень расстроен и, главное, уж очень утомлен. Первые два дня отдыха, впрочем, оказали на него столь благотворное влияние, что ему целый день хотелось проводить на воздухе.
Пузырев не сдерживал его.
Он в данном случае руководствовался соображением, что если Страстину суждено прожить еще месяц или много два, то пусть уж за это время жизнь будет ему и легка, и приятна.
Ошибочным было бы предположить, будто бы Пузырев умышленно дозволял больному вредное ему, лишь бы силы его окончательно подорвались и он бы скорее скончался.
Нет, Илья Максимович не был убийцею и ни за что в мире не согласился бы им быть.
Напротив, как оно ни странно, а даже в своих отношениях к Григорию Павловичу он несколько сентиментальничал и, во всяком случае, считал свою совесть по отношению к нему совершенно чистою.
Но что касалось, собственно говоря, дела, то есть исполнения задуманной задачи, то Пузырев держал ухо востро.
Он ни на шаг не отходил от больного друга, всегда сам во всем ему услуживал и никого к нему не допускал. Не заводя никаких знакомств, под тем предлогом, что Григория Павловича чужие люди могут только утомить, — он говаривал ему тоном нежнейшей дружбы:
— Притом я желал бы, чтобы мое общество вас вполне удовлетворяло.
Конечно, Страстин, глубоко тронутый всеми его попечениями, мог только соглашаться с ним и вновь изливаться в выражениях самой трогательной признательности.
Иногда, в весьма редких случаях, когда Страстин спал и если именно в это время Пузырев встречал молодых владельцев домика и флигеля, он непременно вскользь говаривал им:
— Мой бедный друг Пузырев причиняет мне серьезные опасения.
Из чувства деликатности они его выслушивали, так же как из того же чувства сами никогда ни с чем не обращались к нему. Его спрашивали, обращался ли он к местным врачам? Он отвечал отрицательно, взваливая всю вину на упорство больного, и в подобных случаях каждый раз повторял:
— Но кто бы из знавших Пузырева еще всего два месяца тому назад мог поверить, что болезнь в такой короткий промежуток скрутит этого здоровяка!
Во всем остальном он тоже поступал обдуманно.
Едва он прибыл и устроился на месте, как приступил к корреспонденции.
Первое его письмо было в страховое общество «Урбэн», в московское отделение, помещающееся на Большой Лубянке, и заключалось оно в следующем. Он писал:
«Милостивые государи!
Прибыв в Ялту, куда я выехал, все опасаясь за серьезность тех грудных страданий, о которых я как-то вскользь упомянул, еще в бытность мою в Москве, уважаемому инспектору вашего общества господину Шельцеру, — считаю долгом сообщить вам мой адрес, с просьбою немедленно мне выслать сюда мой полис по получении такового из Парижа.
С совершенным почтением
И. М. Пузырев.
Место жительства — там-то; ноября 7-го дня
189* года».
Следующее письмо начиналось так:
«Дорогой друг Иван Александрович!
Вот я и прибыл в Ялту с моим другом Григорием Павловичем Страстиным, которым не могу нахвалиться до сего времени. Все мои надежды на него он вполне оправдывает… Что же касается хода моего недуга, так сильно тревожившего меня последний месяц в Москве и вследствие которого я даже застраховал свою жизнь, то напишу тебе об этом подробнее завтра. Пока ограничусь сообщением, как мы здесь устроились».
Далее он в подробностях описывал все жизненные условия в Ялте. И это первое письмо к товарищу по задуманному мошенничеству, если бы оно даже когда-либо попало в руки кому-нибудь, то ни в чем Пузырева скомпрометировать не могло — до такой степени каждое выражение в нем было заранее взвешено и обдумано.
